Богатыри не мы. Устареллы

– Подожди, Сустон. Так что, Тот, говоришь, бросят нас? Забудут? А мы подскажем, шепнём… Одарим кого надо. Мальчишку вон, каталу! Не поймут?

Пауза. Невнятное бормотание сквозь шум дождя.

– Ну, это уже что-то. Нужен контраст, поймите! Между карой и поощрением, кнутом и пряником…

– Ну вот, он опять!..

– Я про разницу. Так – плохо, а так – хорошо. Без нас должно быть плохо. Ну, не надо совсем уж мор… но чтобы плохо. Пришёл, попросил, проявил уважение – получи пряник. Ну, этот… хлеба ломоть. Рыбу туп. Ретьку с кулак. Берестянок навалом.

– Страх забудут. Мор нужен! Мор!

– Страх, страх… А пусть полюбят!

Заговорили все разом. Треск, скрежет, болботанье.

– Всё, тишина!

Это Велетень. Всех перекрыл своим голосом, и даже дождь притих.

– Думать стану. Потом. А сейчас, Тот, говори своё, слушать будем.

…Тот говорил долго, много.

Никогда еще не слышали капеи такой длинной речи. Про то, как будут их резать из камня, – красивых, больших. Как в крепкие дома поселят, назовут – Храмы. Как на досках намалюют, зажгут для них маленькие огни, каждому, – и тепло будет всегда рядом. Как будут с ними не только говорить, но и петь особые песни. Долгие, красивые.

Заслушались, молчали.

Откуда Тот всё это взял, не спрашивали. Знали – не сейчас пришёл Тот, он – давний. Должно быть, помнит другое, или видел, или просто знает. Потому и блестит в нем то, что не дерево и не камень.

Так и пришло утро.

Вернулся иззябший Чиль, дрожащими руками отвалил с кострища камни, чудом затеплил огонь, и мокрые доски рухнувшего навеса загорелись вдруг лёгким высоким пламенем.

…Он оказался очень восприимчивым, этот молодой катала.

Мазнув сажей лицо, надолго замирал возле капей: слушал. Не ушами, нутром. Поняв, о чём ему говорит Велетень (к негодованию Ботвилы Тот назвал это – «транслирует»), Чиль стал ходить по Домам, подсказывая, уговаривая, объясняя. И его стали слушать.

Когда Мелина, снеся в Капище мешочек ретьки, которую только и могла урвать от семейного стола, вымолила здоровье своей лядащей коровёнке, а хромой Лышень, полдня катавший камни к Сустону, избавился враз от нашествия тли на дальние посевы, люди укрепили мостки и сколотили надёжный навес над кострищем.

Постепенно тропа к сосновому острову расширилась и утопталась в просёлок, пробив в орешнике широкую брешь.

Несли жертвы богам. Несли дары Чилю.

Ему уже не приходилось целыми днями корпеть над костром и орудовать веслецом. Всегда находился кто-то, готовый откатить камень или подбросить дров в огонь. Чиль заметно поправился, приоделся, взял на обучение пару мальчишек, тех самых Гирьку с Топшей. Учить особо не учил, а только по случаю сразу объяснил им, как крепко его надо слушаться. Мальцы утёрли кровавые сопли, потёрли загривки и все отлично уяснили.

Перед Велетнем выставили сосновую плаху: стало обычным резать здесь кур, мелкую дичь. Рубили головы, кровью мазали рты капеям. Говорили, очень помогает. Чиль следил, чтобы не хитрили, не приносили тварей больных или увечных. Уличив – стыдил, кричал даже. Его забоялись: богами обласкан – силой добавлен, каждому ясно.

Однажды застыдил Лоншу за клёклого цыплёнка, определённого тем для жертвы. Вспыхнул Лонша досадным стыдом, сгоряча не птицу – руку свою острым полоснул. Метнулся к Велетню, извозил капею кровавой ладонью. В ближние дни разрешилась у него корова двойняткой, а вслед и удача пошла – что на охоте, что в рыбачестве. На радостях Лонша расщедрился для Капища: трех курей на плахе резал, белого снурка, даже рыбу бил живую, в садке принесённую. Тёплой кровью капеям рты мазал, никого не пропустил. Всем богам по сапогам.

Но и его не обошла беда, когда к Домам вышла ватага бастрыков. Люди дали отпор лихобродам, но после снесли в долгое жилище девять своих, среди них и самого Лоншу, располовиненного вражьим топором, и жену его, и старшего сына. Остался от семьи только последыш, – слюнявый вычадок, не умеющий ни сказать, ни ходить ровно.

Три подраненных бастрыка остались в Домах. Их хотели было забить кольём, но оставили: Чиль вмешался. Пришёл к старосте, говорил с ним недолго, вышел довольный.

Назавтра вражью троицу в окровавленных тряпках приволокли на Капище. Швырнули наземь возле старшей капеи. Лихоброды ворочались на пропитанной птичьей и звериной кровью земле, молили разбитыми ртами, ругались, плакали.

Чиль сам вышел к плахе – высокий, сильный, с густо измазанным боговой сажей лицом, с ножом в прижатой к груди руке. Хрипло выкрикнул имена погибших, всех девяти. В ответ ему взвыли матери, жены, сестры; черными проклятиями откликнулись мужчины.

Двоих, повернув лицом вниз, убил Чиль ударом ножа под левую лопатку, а самому молодому, тонкошеему, задрав за чуб голову, полоснул по горлу.

Щедро Чиль плескал дань богам, ладонью черпал из кровавой лужи. Все капеи в тот день в человечьей крови стояли. Густой, тёплой.

Боги любят тёплое.

– …совсем не против. Пьянит похлеще любой буслайки!

– Ох, не знаю… Странно как-то. Сладко, да… а после? Уж не хотелось ни жертвы, ни камня!

– А мне славно. Ох, как славно…

– А катала-то сам все порешил, даже и совета не молил!