Богач, бедняк

Рудольф выбрал Уитби не случайно, предпочтя его по нескольким причинам Йелю или Гарварду. Во-первых, поступи он в Йельский или Гарвардский университет, его долг Бойлену составил бы гораздо больше четырех тысяч, а во-вторых, происхождение и безденежье вынудили бы его чувствовать себя чужаком среди юных лордов американского общества, чьи отцы и деды аплодировали командам на играх Гарварда с Йелем, танцевали на балах дебютанток и в большинстве своем в жизни не работали ни одного дня. В Уитби же бедность была обычным явлением. Редко кому из студентов не приходилось летом работать, чтобы осенью было чем заплатить за учебники и одежду. Единственным исключением, кроме случайно попавших сюда молодых людей вроде Брэда, были книгочеи, избегавшие всяческого общения, да несколько помешанных на политике молодых людей, распространявших петиции в поддержку Объединенных Наций и против обязательной военной службы.

Рудольф выбрал Уитби еще и потому, что университет находился недалеко от Порт-Филипа и по воскресеньям Рудольф мог навещать мать, которая теперь почти никуда не выходила из своей комнаты. Он не имел права оставлять ее без присмотра – одинокая, подозрительная, полусумасшедшая, она погибла бы без него. Летом после первого курса, начав вечерами и по субботам работать в универмаге Колдервуда, он подыскал себе в Уитби дешевую двухкомнатную квартирку с кухней и перевез туда мать. Там она сейчас и ждала его. Она сказала, что не приедет на церемонию, так как неважно себя чувствует, а кроме того, не хочет позорить его своим видом. Позорить – пожалуй, слишком сильное слово, подумал Рудольф, оглядывая аккуратно одетых серьезных родителей своих сокурсников, но, уж конечно, она никого бы здесь не ослепила своей красотой и туалетом. Одно дело быть хорошим сыном, и совсем другое – не смотреть правде в глаза.

Итак, Мэри Пэйс-Джордах, вытянув распухшие и уже едва двигающиеся ноги, сидела сейчас в качалке у окна их убогой квартирки, курила, осыпая шаль пеплом, и не видела, как ее сыну вручают свернутый в трубочку диплом на искусственном пергаменте. Не было там и единокровной Гретхен, которую удерживала в Нью-Йорке болезнь ребенка; Джули, у которой самой в тот день была выпускная церемония в колледже Барнард; Томаса, тоже единокровного, чей адрес был неизвестен, и Акселя Джордаха, обагрившего кровью руки и канувшего в вечность.

В этот день Рудольф был один – ну и ладно.

– Мощь военной машины устрашающа, – гремел в динамиках голос оратора, – но на нашей стороне одно великое преимущество – стремление всех простых людей земного шара к миру…

Если Рудольф относится к простым людям, то правительственный чиновник, естественно, имел в виду и его. Наслушавшись на дискуссиях в университете о войне, он уже не завидовал предшествующему поколению, которое выстояло под Гвадалканалом, на песчаных холмах Туниса и у реки Рапидо.

Красивый голос интеллигентного, образованного человека продолжал звучать на залитом солнцем дворе, окруженном зданиями в колониальном стиле из красного кирпича. В конце речи оратор, как обычно, восславил Америку – страну великих возможностей. Половине присутствовавших здесь молодых людей недавно представлялась реальная возможность быть убитыми за Америку, но оратор сейчас смотрел не в прошлое, а в будущее и говорил о возможностях в таких областях, как наука, коммунальное обслуживание, помощь тем народам, «которым повезло меньше, чем нам». Наверное, он был неплохим человеком, этот член кабинета министров, но его высказывания о возможностях в Америке на тысяча девятьсот пятидесятый год представлялись несколько выспренними, евангелическими и чисто вашингтонскими. Все это, конечно, вполне подходило для торжественной речи на выпускном вечере, но вряд ли соответствовало земным устремлениям трехсот с лишним сыновей бедняков, сидевших перед ним в черных мантиях; ожидая вручения дипломов об окончании маленького, финансово немощного университета, который славился – если славился вообще – только своим сельскохозяйственным факультетом, они с беспокойством гадали, как с завтрашнего дня начнут зарабатывать себе на жизнь.