Бог всегда путешествует инкогнито

Вот уже два дня я прокручивал в голове все возможные варианты. Ни один не подходил. Приходилось смириться с очевидностью: вариантов не было, особенно после того как полиция отказалась мне помочь. Я пришел к выводу, что единственной моей надеждой оставалось убедить Дюбре изменить решение и снять последнее задание. Это самое мудрое из всего, что можно сделать. И я решил применить его же приемы, чтобы заставить его передумать.

Я разработал подробный сценарий, выстроил целую цепочку положений, вопросов и аргументов, предусмотрел все возражения, просчитал все возможности, все реакции…

Много дней провел я, шлифуя детали наступления, пока не понял, что уже давно готов и топчусь на месте только потому, что хочу оттянуть событие. Дюбре меня пугал, и при мысли, что надо будет вернуться в его логово и добровольно оказаться у него в когтях, меня охватывала тоска.

Наконец я назначил время. Я решил явиться неожиданно и застать его врасплох после обеда, когда его энергетика явно снижена. Однако дожидаться, пока уйдет прислуга, в мои планы не входило.

Я отправился к нему около половины десятого вечера и сошел с автобуса на остановку раньше. Хотелось пройтись, чтобы насытить мозг кислородом и порастрясти сведенный судорогой желудок. В жарком и душном воздухе, напоенном ароматом лип, чувствовалось приближение грозы.

В квартале по-прежнему царила тишина, хотя некоторые обитатели уже вернулись из летних путешествий и отпусков и обживали апартаменты. Я мысленно повторял все сценарии. Шансы у меня, конечно, были слабые, но я хранил надежду, которую пробудило страстное желание вырваться из тисков Дюбре.

Пока я подходил, силуэт замка выплывал на меня из полумрака. Наконец я остановился перед высокой, ощетинившейся пиками решеткой. Окна погружены в темноту. Повсюду мертвая тишина. Казалось, дом необитаем. На небе то и дело вспыхивали зарницы.

Я в сомнении стоял перед звонком, вглядываясь в темноту. И вдруг услышал женский голос, что-то резко говоривший. Окна холла осветились.

— Больше не могу! С меня хватит! — кричала женщина.

Дверь распахнулась, и на пороге появился чей-то силуэт. Я застыл от удивления, не в силах осмыслить происходящее. Молодая женщина, сбегавшая по ступеням крыльца, была не кто иная, как… Одри. Одри, моя любовь…

Прежде чем я смог пошевелиться, калитка в решетке резко распахнулась, и она оказалась нос к носу со мной. Она тут же отпрянула, на лице отразилось удивление, глаза расширились.

— Одри…

Она не ответила, в глазах застыла мука, лицо исказилось, как от боли.

На потемневшем небе одна за другой вспыхивали зарницы.

— Одри…

Глаза ее наполнились слезами, она увернулась от меня.

— Одри…

Я шагнул к ней… Чувства захлестнули меня, я разрывался между неодолимым влечением и невыносимой болью оттого, что она снова меня оттолкнула.

Она остановила меня, вытянув руку, и проговорила сквозь рыдания:

— Я… не могу…

И убежала, не оглядываясь.

Боль моя тут же обратилась в неистовый гнев. Забыв страх, я бросился к калитке. Заперта. Я как сумасшедший давил на кнопку внутреннего переговорного устройства, пока не онемел палец.

Никакого ответа.

Я барабанил по решетке кулаками, изо всех сил тряс ее, избывая свой гнев, кричал, перекрывая голосом лай Сталина:

— Я знаю, что вы здесь!

Я снова принялся звонить, но напрасно. Гроза наконец началась, послышались глухие раскаты грома. Упали первые капли, редкие и теплые, потом все чаще и больше, и дождь полил как из ведра.

Не раздумывая, я бросился на штурм садовой решетки. На гладких вертикальных прутьях не наблюдалось никаких зацепок, но гнев, бушевавший во мне, удесятерял мои силы. Подтягиваясь на руках, я кое-как долез до верха, встал ногами на решетку, втиснув ступни между острыми пиками, и спрыгнул в пустоту. Кусты самортизировали падение. Я вскочил, задыхаясь, добрался до тяжелой двери и оказался в прохладном холле. Из гостиной струился свет. Большими прыжками, громко стуча каблуками по мраморному полу, я пересек холл и влетел в гостиную. Мягкий, рассеянный свет никак не вязался с моим теперешним состоянием. Я почти сразу увидел Дюбре. Он неподвижно сидел за фортепиано, повернувшись ко мне спиной и опустив руки на колени. Я промок до нитки, по лицу и одежде струилась вода, стекая на персидский ковер.

— Ты рассержен, — сказал он самым что ни на есть спокойным тоном, не поворачиваясь ко мне. — И это хорошо. Никогда не надо таить в себе гнев или разочарование… Давай, выговорись. Если хочешь, можешь кричать.

Это выбило почву у меня из-под ног. В мои планы входило на него наорать, но теперь кричать означало повиноваться его воле… Мой порыв разбился и захлебнулся, и я почувствовал себя марионеткой: моими чувствами и поступками управляли, дергая за невидимые ниточки. Но я решил не поддаваться его влиянию и набросился на него:

— Что вы сделали с Одри?

Никакого ответа.

— Что она тут у вас делала?

Молчание.

— Я запрещаю вам вмешиваться в мою личную жизнь! Наш договор не дает вам права играть моими чувствами!

Он по-прежнему ничего не отвечал. В углу я заметил сидящую на диване Катрин.