Бог смерти не любит яблоки

“Она не рассказывала. Но я практически уверен, что теперь я составил у себя в голове относительно достоверную картину. Я много чего по этому поводу себе представлял, ты знаешь. В том числе гадал, насколько большой была награда за ключик к моему вирту, и задавался множеством вопросов в том же духе. И вот, когда я занялся её лечением, этих самых вопросов с каждым моментом становилось всё больше, они очень сильно расходились с моими представлениями, и я просто…”

“Ты воздействовал на неё.”

“Да. В процессе лечения, так что я знал, что могу контролировать процесс. Я хотел знать правду, очень хотел. Но…”

“Ага, — хохотнул Деймос. — С этой правдой вечный геморрой, больно уж интересная она штука. Всех вокруг послушать, так они поголовно с ума сойти как сильно хотят правды. Но вот ведь внезапно, как Амо в утреннем чае: им не нравится иметь с ней дело. Когда люди подразумевают, что хотят знать правду, они обычно имеют в виду нечто иное. Порой вполне противоположное.”

“Верно. Оглядываясь назад, я, наверное, придумал заранее для себя, что хочу увидеть и услышать. Точнее, после того как я увидел её квартиру и просканировал мозг, мне многое уже стало понятно. Но очень хотелось верить, что всё это — своего рода уловка…”

“В общем, ты злился и хотел получить успокаивающую, удобную, вписывающуюся в картину мира правду. Но услышал, как я понимаю, нечто иное. И теперь это жрёт тебя поедом.”

Иногда способности Деймоса Танатос ненавидел всем сердцем.

“Совершенно иное. Я надеялся найти подтверждение своим представлениям, а потом благородно её простить. Но по факту оказалось, что всё совсем иначе. И мне, пожалуй, почти что нечего “благородно прощать”. Но есть за что чувствовать себя виноватым.”

“Потрясающе. Люди в таких случаях говорят что-то про корнеплоды, которые друг друга не слаще. Или, как вариант, про шило и мыло. В общем, драгоценный мой братец, ты страдаешь ерундой. Но будь так добр, просвети меня: в чём ты там хоть виноват?”

“Она ужасно страдала.”

“Печально. Но жизнь сама по себе, при всех её прелестях, очень сомнительное, полное боли и страданий мероприятие, причём вообще для всех. А уж во время войны она обладает совершенно особенным (и в прямом смысле слова убийственным) шармом. Несомненно, она страдала, но ты тут ни при чём. Винить себя тут уж точно не в чем.”

“Но я никогда не задумывался об этом. Я имею в виду, по-настоящему. Только недавно начал, по правде. И ужасно гордился собой по этому поводу. Я такой великодушный и вот это вот всё… Но я даже наполовину не представлял, насколько ей тяжело пришлось. Она сломана, и то, насколько… А ведь там, тогда, я её ненавидел. Так ненавидел, так злился, что даже в какой-то момент верил, что могу её убить. И теперь это вызывает… целый спектр потрясающих эмоций”

“Ну, ненавидел. А что ещё ты мог к ней чувствовать тогда?”

“Я должен был попытаться разобраться в её мотивах и поступках…”

“Э нет, братец. Сразу видно, что ты у меня божок чего угодно, но точно не психологии. Как бы тебе объяснить, чтобы понятными аналогиями… Слушай, Танатос, пойми одну простую вещь: каждый душевный порыв, каждая эмоция, каждая реакция не появляется из ниоткуда. Они должны чем-то питаться, если хочешь, им нужно топливо. И могу тебя заверить, что… как бы это назвать… потребление топлива для разных душевных порывов очень разное. Тот же страх, например, дешёвая эмоция, как и злость — но мы оба знаем, что рано или поздно выгорают даже они. Но сопереживание и эмпатия… Этот тандем требует огромных душевных ресурсов. Этого не следует ожидать от загнанных зверей, бесправных рабов и обозлённых детей. А мы, если разобраться, были три в одном. Мы не имели особенных шансов на эмпатию, по крайней мере, тогда… Разве что Родас, конечно. Но в его случае это была вынужденная необходимость, которая мы оба знаем к чему привела. А в нормальных обстоятельствах до сопереживания и эмпатии надо дорасти, морально и ментально.”

Деймос помолчал пару мгновений, а потом добавил:

“Кстати, это объясняет, почему даже в мирное время так мало на свете людей, которые способны на эмпатию и сопереживание. Как ни крути, а загнанные звери, бесправные рабы и обозлённые дети во все времена составляли большую часть человеческой популяции.”

Честно сказать, серьёзный Деймос Танатоса всегда немного пугал.

“Это было… неожиданно.”

“Я уже сказал тебе: вдруг что, я всё буду отрицать. Но прямо сейчас я распинаюсь тут для того, чтобы до тебя дошла простая истина. Ты не мог тогда предложить ей понимание, эмпатию, глубокое сочувствие и прочую приятную ерунду в таком же духе. У тебя не было на это ни сил, ни возможности, ни права. В тех обстоятельствах это просто утянуло бы тебя на дно, и ты не был бы здесь и сейчас. И ты не смог бы помочь себе, нам, а в перспективе и ей тоже. Думай об этом, когда тебя в очередной раз накрывает это твоё “не в порядке”. Договорились?”

Танатос усмехнулся.

“Договорились. И Деймос?”

“Да?”

“Спасибо. С той самой ночи в лаборатории я ценю разговоры с тобой так, как ты не можешь даже представить.”