Блокада

«Да твой ли, русский ли это народ? Это пострашнее “мурла мещанина?” – “дико глядится лицо онемелое”, и жадно глядится это иго-татарское лицо с клеймом тоски и страдания, не смытым даже кровью истории. А ты-то думал– герои! Посмотри на этих скотов – нужен ты им? – горько думал Дмитрий. Портфелишко его давно ушел на подметки за пол-литра масла, выпитого, как пиво. – Государство дерет с них шкуру, а они с тебя готовы снять последнюю рубаху… И что за люди! Чем они лучше, чем при Тургеневе: “Орловский мужик не велик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья”… Исподзлобья – можно так сказать, Иван Сергеевич? Велик и могуч русский язык. Не кажется ли вам, что он куда более велик и могуч, чем народ, его создавший? Да и народ ли его создавал? Писатели из народа – единицы…» Но другой голос, таинственный и приглушенный, как горное эхо, – может быть, голос крови, нации, наконец, совести – возражал ему: «Ты говоришь – скоты, а сам едешь в скотском вагоне, в грязи и вшах. Ты не виноват? Так, может быть, и они не виноваты? Ты не подумал об этом. Орловский мужик? Не забывай, что цвет России погибает на фронте, как вымирал в блокаде. В тылу – партийные чинуши, калеки и полукалеки. А русский язык, если тебе уж так хочется афоризма, – гораздо богаче русского народа – это еще может быть, да и то условно…»

«Хорошо, – согласился Дмитрий. – Нельзя смотреть на скотов из скотского вагона. Ниоткуда нельзя смотреть на них свысока. Но лучше бы глаза мои их не видели…»

* * *

В вагоне из тридцати бывших апокалиптян до Сталинграда доехало двенадцать. Кого сняли в госпиталь, кого накрыли брезентом. Оставшимися силами вычистили вагон, разыграли в лотерею вещи и деньги умерших: так в эшелоне делают, чтобы блокадное добро не доставалось милиционерам или государству. Поэтому трофейные золотые часы и несколько тысяч благоприобретенных рублей не жгли рук Дмитрия, а только грели: вот уж, не было ни гроша, да вдруг алтын. Можно было кое-что прикупать на базаре, вроде котлет. Так мертвые все еще кормили живых.

Эшелон загнали в тупик. Чтобы попасть обедать в кафетерий, высокое полукруглое здание около вокзала, видное издали, нужно было или подняться и пройти по мосту, или ползти под бесчисленными составами через все железнодорожное полотно.

Все движение остановилось: ползли.

Выходя из кафетерия, Дмитрий встретил старика-голубоглаза.

– Как, набираемся сил? – спросил он весело. – Вижу, вижу – появляется здоровая желтизна, заменяющая нам румянец… А не пройтись ли нам на базар? Слышно стоять будем целый день. Ох, надоело мне что-то ехать…

– На базар – с удовольствием, у меня и монета появилась, – согласился Дмитрий.

И они пошли, посмеиваясь над воздушной тревогой, тоненько и заблудше проголосившей над городом Сталинградом.

Милиционер, мановением белых перчаток загоняющий всех в подворотни, только что распекавший торговку за то, что она не хотела спрятать куда-нибудь свои телеса с корзинками, – отдал им честь:

– Вам на базар, товарищи ленинградцы? Прямо через вокзальную площадь и потом прямо – налево.

– То-то, служивый. Знаешь наших. Прямо-налево, – ворчал старик, улыбаясь.

На очищенной от снега площади сотни огромных грузовых машин сверкали на солнце забралами радиаторов. Аромат свежей краски, как весенних цветов, воздушными букетами расцветал и носился по ветру. Солнечная капель звонко шлепала на мостовые, будто вбивала в асфальт мельчайшие тепловые гвоздики. Да, впервые по-весеннему светило солнце-капельмейстер.

Не прошли они и ста шагов, как перед ними открылась Волга. Зимой или летом, нежной синью или грозным предбурьем, перед кем бы неожиданно не открылась она, не найти иного слова: стена. За кособокенькой левитановской церквушкой, с уцелевшим маленьким, будто нагрудным – у севшего на купол облака – крестиком, начинала белеть, как снежная равнина, Волга, и росла, и росла до самого неба. Лед уже начинал «дышать» с легким трескотным шумом.

Оба, молодой и старик, забыв о базаре, о том, что неплохо бы «подзакусить», что эшелон может уйти без них, – сидели над Волгой, слушали ее могучее дыхание, пока солнце не опустилось за горизонт. Не сегодня – завтра оно встанет над тронувшейся Волгой, поплывет по ней, солнце-ледокол, а какой-нибудь задумчивоозорной студент скажет: – Лед тронулся господа присяжные заседатели! Весеннее сумасшествие Волги начинается!

Кто бы знал, что вскоре весь шестидесятикилометровый город, столица Волги, будет разбит вдребезги, и даже от причалов не останется камня на камне… Но были такие – «предчувствовалы».

– Нет, я никуда дальше отсюда не поеду, – сказал Голубоглаз. – Остаюсь дожидаться событий.

– Каких еще событий? – спросил Дмитрий.

– Самых главных. Здесь не сердце России, но ее середина. Здесь могут перерезать Россию пополам.

И он остался. Проводил Дмитрия до вокзала, даже прополз под несколькими составами. Потом расползлись в разные стороны.

Не все вернулись в эшелон обратно. Некоторые не доползли нескольких метров. Естественный отбор. Неестественный отсев?

Тронулись только утром, когда над Волгой вздымалось богатырское солнце. Солнце-ледокол.