Блики, или Приложение к основному

– Скрипит?

– Ну, чё-то вроде… звук какой-то…

– Да это флюгер у меня… на крыше, – говорит Николай. – Ветерок стал напирать, наверное, и ожил.

– Ну хоть бы смазал его, что ли, – говорит Макей. – Давно уж слышу, всё и думаю…

– А мне не мешает, – говорит Николай. – Да и зачем? Так и на улицу не надо специально выходить, отсюда слышно, если ветер. Скрипит – сидишь, к пчёлам не лезешь… ветер когда, зажалят, если сунешься к ним.

– Тебе видней, – говорит Макей. – А по мне, так лучше уж лишний раз выйти, чем это слушать. Или уж смазал бы… Прямо мороз по голове вон… Когда железом по стеклу – дак это хуже… но, – говорит Макей. И говорит: – Дело твоё, конечно, мне-то чё уж, – и продолжает: – Так-то ничё мужик был, этот Торт, беззлобный. Бригадирничал на гражданке, в колхозишке каком-то, под Исленьском. Не молодой уж – воевал… Ну и вот, прислали на уборку к ним как-то студенток – то ли учителок будущих, то ли медичек, а чё с них – барышни… Две девки ночью – ночь перед этим с местными парнями прогуляли – залезли в бункер отдохнуть, там, на току, никто и не заметил, зерном засыпало, и задохнулись, сразу не выскочишь оттуда – не вода… Кого-то надо… и вкатили… Может, и так ещё, помимо этого, где как проштрафился – у них законы свои, свои и согрешения, пусть хоть и маленький, но был начальник, – отпил из ковшика Макей, помолчал и говорит: – Без чая жить, представь себе, не мог, как я без курева вот… изведусь… а где его там шибко-то… не на базаре… достать-то можно – не всегда. Чмо… был там один… взял пачку чая… хороший, видимо, я в нём особенно не разбираюсь, мне – чай и чай, что есть, что нет, мне – хоть морковный, мы в Ворожейке раньше всё шипняг заваривали, пили, кипрей, душницу – мило дело… и вкус, и запах, я не знаю… вот, пачку эту чмо поганый взял… а сколько граммов в ней, в такой, и не скажу, не помню… самая маленькая, меньше не бывает… У Торта перед носом повертел… как кусок мяса на шесте перед собаками эве́нка, знаешь… мол, на, понюхай, Рыхлый, – его все: Рыхлый, или Торт, – ну и – ату! – а подразнил, поизмывался, как над молоденьким – это над Тортом-то, фронтовиком, – дал прочитать, на этикетке что написано, и, чё б ты думал… забросил пачку эту в щель.

– Где выбрали песок?

– Ну, в эту штольню, – говорит Макей. И говорит: – Торт аж затрясся, бедолага, застонал, рукой – за сердце… а телогреечка-то, как обычно, вздёрнута, на брюхе – пот, капли с горошину, а само брюхо – как кисель… И – не пролезет, и – задавит. И мы… Был бы бобыль ещё, а то – семейный – жена и дети, хоть и взрослые… ну или внуки там, не знаю… Да хоть и так, кому ж охота!.. Вверх как взглянешь – мать родная! – шапка с головы валится. Ну, а Хакас, я говорил уже, тот… обстановка… понимаешь?

– Ну, – говорит Николай.

– Ну, – говорит Макей. И говорит: – Ещё и чурка эта кривоногая… там почему-то больше эти всё, с юга, с востока ли, не знаю… короче, эти, узкоглазые… ушёл, паршивец, бы, дак нет! – концерт, гадёныш, учинил – сам же стоит и пялится – ну, псина… ещё и скалится – доволен: давай, дескать, Рыхлый, давай, тряхни брюхом!.. Стоим. Молчим. А – холодно. А чё?.. Хакас воткнул в песок лопату, свистит, в штольню-то эту заглянул, как на приступок будто – не добрали там немного – сел перед нею, сидит, свистеть перестал, на нас глядит и смеётся – жила на лбу взбухла… да ещё зубы эти – заяц зайцем… саданул бы, думаешь, и выбил бы ему их… Сидел, сидел, плечи приподнял после – чтобы за шиворот не насыпалось, – лёг на бок брёвнышком и… покатился… как ребятишки катаются по снегу или по поляне. А тут и самосвалы… вынесла нелёгкая… и не раньше, и не позже… караулили словно… ну раз на притчу… судьба ему, видно, такая… притык-впритык, гуськом штук двадцать… Снизу, с карьера, их не видно было, а всё гудит кругом – и не услышишь… Осело. Ухнуло. А как волной-то шибануло – мы только ртами: ап, ап, ап – рыбу поймал, на берег или в лодку её бросил – та так же… хватаем воздух. А в глотки – пыль со снегом и с песком… будто бы не глотнул, рот лишь раззявил, а экскаватор – вместо самосвала – в тебя ковш мёрзлых глыз свалил… Мандраж по телу. И ноги подкосились. И тихо, тихо… вот как здесь, если не тише: пыль, что взметнуло, слышно, как ложится… или не пыль, а шум в ушах… Ты спишь?

– Да нет, – говорит Николай, – не сплю. С чего ты взял?

– А-то мне чё-то показалось…

Сказал это Макей и умолк. Молчит и Николай.

На улице без явных перемен: всё так же пасмурно. Мало что изменилось и в избушке. Только на стёклах окон не испарина уже, а капли. Нет-нет да и сползёт какая-нибудь из них, отяжелев, вниз по стеклу, слившись по пути с другими. В потёках скоро будут сплошь все стёкла. Далеко где-то собаки лают, так далеко, что и лай их едва-едва доносится оттуда; так высоко, что кажется – на небе; на сопке где-то, на самой её маковке, пожалуй, барсука загнали в нору и добывают его теперь – ведь не на небе же, на самом деле.