Блики, или Приложение к основному

Тут уж и вовсе не поймёшь, с ходу и не разберёшься, что на дворе сейчас – ночь, утро, вечер или день? Была гроза – или уже сегодня, или ещё вчера, – долго трещал, откликаясь на её разряды, радиоприёмник, теперь молчит – никто его не выключал, батарейки заменил Макей в нём, но и те уже, как видно, истощились. Простучал по крыше ливень, после обелило всё вокруг избушки снежной крупкой, сейчас вот – только моросит. Туман. Крупка растаяла. Темно на улице, вернее – слепо. К окну подступишь, ладонью запотевшее стекло протрёшь, в протёртое глянешь, но всё равно ничего там, за окном, не различишь, разве что лиственницы – те смутно мреют сквозь густую изморось, а оттого, наверное, и кажутся ещё более рослыми, чем есть на самом деле, и вот что кажется ещё: будто, забравшись на одну из них, и неба чистого коснёшься и выяснишь заодно, какое сейчас время суток; только вот некому это сделать и послать некого.

Темно на улице. Не светлее и в избушке. Лишь блики, выпавшие из печи, на полу, на стенах да на потолке место – каждый для себя – облюбовали, выявили их из мрака и дрожат, трясутся над ними, как скупой над барахлом, ни на миг от них не отлучаясь. Новый какой блик-чудак на догорающем полене народится, из топки в щель незанятую вырвется, объявит всполохом себя и сгинет, передав свою душу потёмкам.

Николай на кровати пребывает по-прежнему, нового в его положении только то, что скинул он с себя верхнюю одежду и лежит теперь в одних трусах да в майке – жарко так натоплено – поэтому; Макей, пристроив на коленях ковшик с медовухой, сидит в простенке между окнами, где прохладней; и чтобы разглядеть того или другого, нужно побыть в избушке какое-то время, привыкнуть к сумраку, но чтобы слышать их, и привыкать нужды нет – громогласят.

– Во!.. Заяц. Верно. Точно, – говорит Макей, – а то всё думаю… Вот он на зайца был похож. Щупленький, поджарый, небольшенький. И зубы… верхние – как два тесёлка… Как у бобра – не видел, не скажу, вот – как у зайца… А хохотать начнёт – жила на лбу взбухает… жила – не жилка, во там – в палец… но, как верёвка. Гы-гы-гы – она и взбухла… но, – говорит Макей. И говорит: – А сел за мальчиков каких-то.

– За мальчиков?! А это как? – спрашивает Николай. – Что, в смысле этот… голубой?

– Как – голубой?.. Ты чё городишь?

– А как – за мальчиков – ещё?

В печи потрескивает уже изредка лишь. Тихо сделалось. Но ненадолго.

– Ох, да ты, Господи!.. Да ну, ты чё, – чуть не кричит Макей. – Ну ты и скажешь… Нормальный был – мужик да и мужик… Ехал в Исленьске на трамвае… поздно ночью, на последнем – те же ходят не всю ночь. А в нём, в трамвае в этом, он, Хакас, да пареньков ещё каких-то трое – никого народу больше… Те – впереди, а он – вроде как я сейчас – на самом заднем… Едет и едет, а куда… да куда бы он ни ехал, не в этом дело… не помню, может, он и говорил… Ну и вот, а эти пареньки, те – трое, сидят впереди и режут ножичками кожу на сиденьях…

– Там дерматин, – перебивает Николай. И говорит: – Шикарно было бы, если бы кожа.

– Ну, хрен бы знал… А пусть и дерматин, – соглашается Макей. – Дерматин, дак резать, что ли, можно?

– Да почему! – говорит Николай. – Я это так… Какая кожа?

– Ну вот, – говорит Макей. И говорит: – Не доводилось ездить на трамвае, так только – издали и видел… На самолёте тоже не летал, но не жалею, а вот на поезде пришлось, но не об этом… я про пареньков… Сидят, шнурки, сидения кромсают. Им вроде и развлечься больше нечем… А он, Хакас… тут кто-то бегает?.. так, показалось ли?.. и не то чтобы ему, Хакасу, сидений стало жалко, сиденья – ладно, шут бы с ними, а, ну представь, ты бы – один… ты бы – не знаю, правда, – говорит Макей, – у всех по-разному оно… ты вон – охотник – торчишь, как сыч, в лесу один – и не боишься… Как бы получше-то?.. Эх, потрезвее был бы малость, наоборот ли, попьянее, а то язык – как неродной… Ну, вроде вот: власть над тобой какая-то, допустим, какая – неважно… а власти над собой он никакой не выносил – я тут про страх и тот момент… Те – по годам-то вроде бы и салабоны, но не хлюпики, из ясельного возраста давно уже вышли, но не изработались – силу дурную им девать некуда, головёнку оторвут тебе, как зяблику, – и не заметят. Встал он, Хакас, подходит к ним и… мне-то понятно, шкурой прямо чувствую… и представляю…

– Да ясно, ясно, – говорит Николай.