Блики, или Приложение к основному

– Да-а, надо же, – говорит Макей. – А я там… как в затворе, и не слышал, – и говорит: – Тебе бы, в самом деле, спирту… стакан бы опрокинул неразбавленного – и нормально: изнутри бы всё прогрело… А в чё разлить? – спрашивает. – Пить из чего будем?.. Кулёк там, на полке, с чем-то… лентой белой перевязан…

– Зелёный?

– Ну,

– С крупой. Пшено, – говорит Николай. И спрашивает: – Есть хочешь?

– Да нет, не шибко ещё вроде, пока не думаю об этом… Я про кулёк-то – лента там… – говорит Макей. – Как где бант какой увижу, на ком ли, так сразу и Сосницкая на ум является. Увидел ленту вот – и… напасть прямо, хоть к бабке иди – урок снять. Помнишь красотку нашу? – и смеётся.

– Помню, – говорит Николай. И говорит: – Там… шкафчик вон… Стаканы или кружки, что подвернётся, и бери… из чего ли больше нравится.

Собрал Макей необходимую для выпивки посуду, на тумбочке разместил её хлопотливо, тумбочку передвинул так, чтобы удобней было Николаю, а после: табуретку для себя принёс и говорит:

– Лежи, лежи. Не поднимайся. Я тут, под шею-то тебе, подушку… Так или выше? А? Пойдёт? Ничё?.. Может, фуфайку вон ещё подсунуть?

– Да нет, не надо, – говорит Николай; полусидит, полулежит теперь он, – ладно, нормально… Выйди в сенцы, – говорит, – в ларе, в левом отсеке, на самом дне… сверху палатку положил я… банки с тушёнкой… возьми две, три… да сколько хочешь. Нож – можно этот вот… им и откроешь.

Сходил Макей в сенцы, скоро оттуда вернулся, сидит теперь возле тумбочки, открывает, высунув и прикусив язык – привычка у него такая – ножом банку. Открыл, тушёнку понюхал и говорит:

– У-у, один запах чего стоит. То ли дело наша. А вон китайская… там и не знаешь: собачатину положут, обезъянину ли… чё попало напихают.

Нож вытер о штаны Макей и спрашивает:

– Так будем?.. Или подогреем?

– Можно и так, – говорит Николай, – не жирная… А хочешь, подогрей, оно недолго.

– После уж, ладно… эту так. Некогда, – смеётся Макей. И тут же: – Видел – собаки на крыльце. Заявились – грязные – откуда-то. Меня услышали – зашевелились. Мельком глянул, вроде бы ничё, ушки торчком, хвосты крендельком… Погладил – добрые… А путняя-то есть?

– Да-а, с виду только… вроде красивые, посмотришь, – говорит Николай, – но с красотой не охотятся… Здоровый, рыжий… есть там у меня… так тот – дурак… Убить никак всё не могу… жалко. Бурундука да рябчика – облает, не пропустит, с пеной у рта, зарно… Надоел. Бусый – заметил, может, – соболя… за зверем… брал и медведя как-то с ним. Боюсь – доверчивый, – что уведут, поманят только – и увяжется. Ещё там две, те – молодняк, пока за кашей да за хлебом… Ещё ж и кашу им варить…

– Да я сварю, крупа где, скажешь, – успокаивает Макей. – А ты какой, перловкой кормишь?

– Да. Не знаю, будет толк с них, нет ли, – продолжает Николай. – Вообще-то с Севера они… А Пальма, сучка, что в лодке со мной была… везде хожу с ней… собака добрая, но старая уж очень. Зубов почти нет.

– Ох, чё-то понял вдруг… волной вот прямо… как по собакам я соскучился, – нарезая хлеб толстыми ломтями, говорит Макей. – По нашим только. Овчарок разных не люблю. Наши к душе, а те… не знаю…

– Овчарок? – говорит Николай. И говорит: – Я почему-то тоже их не очень… Никогда не держал, правда, так поэтому, может. Она мне ни к чему, конечно.

– А-а, ну их, – говорит Макей, махнув рукой; в руке нож. Хлеба нарезал, положил нож на тумбочку. Оживился как – заметно, а то совсем уж было скис. – Это уже и не собака, а другое чё-то, хоть и похожи вроде внешне… Не-е-ет, – говорит. И говорит: – Старик у нас в Ворожейке есть, Фостирий, да ты, может, и слыхал про такого, муж той самой Фисты, кстати, пластырь-то этот научила всех варить… жив тоже, нет ли, не знаю… в кровати – ноги отнялись, дак и лежал всё… лет, поди, двадцать уж, да нет, однако, больше… катал я иногда его на тележке, попросит… тот – с Сулианом подопьют… тоже старик у нас такой там… славно, бывало, поддавали – до матерных частушек дело доходило… подопьёт тот и толкует на полном серьёзе, будто вывели их, овчарок этих проклятущих, на Колыме, срок мантулил он там долгий, перед войной ещё взяли… будто волчицу спарили с охранником… самого лютого подобрали… так уж он, конечно, осердившись.

Выпили по первой. Закусывают молча. Николай – вяло. Макей – не ел до этого неделю будто, он и обслуживает Николая, обслуживает усердно, готов и ложку подносить ко рту болезного, нужды в том только нет – тот и сам, с горем пополам, но справляется. И по второй налил Макей. И по второй выпили. Закусывают. Похвалил опять Макей тушёнку: дескать, и мясо вкусное, и жиру почти нет в ней, а то набу́хают, мол, как китайцы, – яичницу на ней, мол, только жарить; о медовухе добрым словом отозвался: дескать, и резкая – вон, в нос шибает, как крем-сода, и пьётся радостно, как свежий квас; и спрашивает после, поглядев на Николая пристально:

– А ты чё морщишься?.. Живот болит?

– Нет, – отвечает Николай. – Рука… Живот – терпимо…