Блики, или Приложение к основному

– Поможем… время пока есть… не переживай… и чем, конечно, сможем… но, только – где, как и чё – подсказывать будешь. Может, и получится. Я помогал когда-то Сулиану… А опалить-то – уж несложно… Ты здесь давно?

– С середины апреля, – говорит Николай. – Пчёл как заехал выставлять, так и живу.

– Нет, я – вообще, – говорит Макей и глазами что-то будто ищет.

– Второй год, – говорит Николай. И говорит: – Кури, кури… Что ты замялся?

– А, смотрю… пепел?

– В банку… Тут стояла… Можешь и на пол прямо… у меня пока, сам видишь… После, поправлюсь, приберусь.

– А ты не куришь? – спрашивает Макей, вокруг оглядываясь. – Раньше-то, помню, не курил.

– Нет, – говорит Николай. – И никогда не пробовал.

– Ну-у, даже завидно, – говорит Макей. – А это чьи? – спрашивает, указав пальцем на пачку папирос, лежащую на тумбочке.

– Оставил кто-то, – говорит Николай. – Из плотников, наверное, кто-то… Смолили крепко. Кто-то, может, и из трактористов…

– Мог бы и больше…

– Что?

– Мог бы и больше, говорю, оставить… Да я про них – про папиросы… Мои раскисли, – говорит Макей. – Пиджак-то снял – бросал – куда, не посмотрел, а он карманом прямо в воду… А надымлю что, ничего?

– Дыми, – говорит Николай, – мне всё равно… Это когда уж так – хоть коромысло вешай… Отец у нас всегда курил, никого не спрашивал – привык к дыму. Я потому и не курю, наверное, что он курил…

– То некоторые не переносят, – говорит Макей.

– Нет, я спокойно, – говорит Николай.

Подошёл Макей к окну. Закурил. На косяк оконный плечом навалился, курит усердно, последний будто раз, дым, выдыхая резко, отправляет к потолку – касается тот потолка и отстраняется от него упруго. Мельтешит по стеклу с той, с уличной, стороны большой серо-коричневый мотыль, шелестит пыльными крыльями. Суетно. Мелькнула тенью проворная птица, скребнула по стеклу когтями коротко – и нет её – и мотыля не стало. Так вот. Тихо. Но недолго: обогнул сверху реактивный самолёт избушку и, чтобы помнили о нём на земле какое-то время, наверное, для этого, на небе светлом след оставил тёмный и, кроме следа, ещё эхо, догоняющее его от самой взлётной полосы, бегущее теперь по сопкам, а кроме эха – гул в ушах – на память тоже. Накурился Макей, в таз с ополосками, что стоит под рукомойником на чурке неошкуренной листвяжной, бросил окурок, как тот сердито, угасая, прошипел, дослушал и, от окна подавшись, говорит:

– Ни разу в жизни не летал на самолёте, – и спрашивает: – А ты женат? Баба-то есть? – и продолжает: – Страшно, наверное… такая высота… оттуда сбрякать…

– Женат, – говорит Николай, – не венчались ещё только и не расписывались… будем. А что?

– Да так. А кто, какая, я её не знаю? – спрашивает Макей.

– Фуфайку убери, – говорит Николай.

– Чё, жарко стало? – спрашивает Макей, направляясь к кровати от печки, где проверял, как топится и не пора ли дров в неё подкинуть.

– Да нет, не очень… Ноги ломит, – отвечает Николай; чтобы Макея лучше видеть, угол подушки смял затылком и продолжает: – Тоже с Каменска. Может, и знаешь. Но она моложе… Да далеко не убирай, тут положи её, возле кровати… ещё понадобится, может.

– Ну а на дужку если?

– Кинь на дужку.

Молчал Макей, пока с фуфайкой разбирался, а разобрался как, и спрашивает:

– Ну так и кто… какая, чья?

Прямо над избушкой будто просверлил барашек вертикально небо, притормозил над самой крышей и запел довольно, пилотажу словно радуясь. Номер этот, трюк воздушный, проследили оба слухом, а после и говорит Николай:

– Так когда-нибудь и крышу продырявит, расшибётся, – и говорит: – А Митя есть там… помнишь, нет?

Смотрит Макей на потолок, будто туда, на невидимого из избушки пикировщика, и говорит:

– Митя… Митя… А какой? – и глядит теперь на Николая.

– А без руки, – говорит тот. – И по фамилии – Безруков.

– А-а, – говорит Макей, – этот, контуженный… ну как не помню, помню… человек заметный.

– Его племянница, – говорит Николай.

– Племянница?! А я всё думал, он – один. Что у него ещё есть кто-то, и не знал. Такие всё по одному обычно… Ну и давно?

– Женат?.. Зимой вот только.

Руки в карманы штанов Макей сунул, наружу карманы вывернул и говорит:

– Смотри-ка ты, ещё и не просохли, – и к этажерке подошёл. Корешки составленных на ней книг разглядывает, с пятки на носок раскачивается и спрашивает:

– Ну а родители – те как?

– Мои?

– Да те-то чё, я ж тех-то и не знаю.

– Я их тоже не знаю, – говорит Николай. И говорит: – Нет у неё их. Нет и матери моей.

– О Господи, – с пятки на носок раскачиваться перестал Макей и говорит: – Надо же. Когда?

– Да тоже… осенью вот, – говорит Николай. И говорит: – По-моему… кровь, что ли, потекла опять? Там что-то тёплое…

– Может, вспотел?.. Вспотел, наверное. Жар вон от печки… Если прошибло-то, дак хорошо, – говорит Макей. И говорит: – Ты извини, не знал, – и после уж, как помолчал минуту, две ли: – А как отец? Он так же… в Каменске? Один?

– В Каменске, – говорит Николай, – где же ещё… А как – не знаю.

– А чё такое? Почему? – спрашивает Макей.

– Да мир никак нас не берёт, – говорит Николай. – Недалеко когда, но всё же врозь, так вроде лучше.