Блики, или Приложение к основному

Справа березник взрослый, редкий, слева ельник молодой, непролазный. Испугались путника – перелетают из березника в ельник рябчики, фьюрикая и громко хлопая крыльями, – большой табун, много в нём курочек, не меньше сотни. И как сохранились?

А я ему: «Да дядя Федя… Вы маленько, что ли, выпили? – А выпил он, похоже, славно. – Может, – скажу, – не ехать вам сегодня? Или, давайте, я поеду с вами. И за рулём-то, может, я?.. И скользко вон… ведь гололёд же». – «Нет, нет, братушечка, – скажет он, – никак нельзя сегодня профилонить. Пообещал я человеку… В другой бы раз… Ждать меня будут. Поеду. Я ж это так, на всякий случай… Сказать больше некому. А без своих ходар туда я не хочу, и тут наездился, наползался, аж… тошно. И вдруг жениться там надумаю, а, парень?!»

На невысокой, но пушистой ёлке, что взялась и выросла около самой дороги – рукой дотянешься до её веток, – на суку, прижавшись к стволу, сидит рябчик-самец, с чёрным отличительным пятном на горле и с маленьким, чёрным же, хохолком за красным гребешком на голове; замер, вытянув шею, – в любой момент готов сорваться и улететь, но не делает этого, смотрит, будто завороженный, на человека. А тот: остановился напротив – метра три от него до рябчика, не больше, – глядит на птицу, улыбаясь, и говорит ей:

Палку возьму вот да собью.

Но угрозы не исполнил – постоял, постоял и пошёл дальше, услышав, как за спиной у него полетел шумно в глубь ельника рябчик. Что же так его держало – любопытство, что ли? – думает. Страх ли так сковал? – предполагает. Не прилип же к ветке лапами, хоть та, возможно, и смолистая.

Ну так-то вряд ли.

А вечером того же злополучного дня, солнце только-только закатилось: к задней стене сарая вашего подходит грузовик, в кузове его и «баночка консервная» – смятка от неё одна лишь рыжая – будто тягач по «баночке» прошёлся… Овраг глубокий – Сергино – с моста бутылку брось в него, к примеру, как разобьётся там, на дне его, и не услышишь. Перила сбив… Ну а потом:

Полно народу разного – и с гарнизона, и гражданских, и соседи все – и те, конечно… уважали… но потом всё это, потом, а тогда, когда с Кеми вернулись мы:

Стою и думаю, что, мол, учительница – ругаться ей, мол, не к лицу, кому-то – ладно, ей – особенно уж не пристало… неловко как-то… да и на дочь… и так: несправедливо, незаслуженно… А она: трясётся под дождём, хоть тот и тёплый – ну, понятно. Платье на ней мокрое, облегло, прозрачным сделалось, намокнув… И там, на груди… не могу оторваться, уехать не могу, и не уедешь – мотор заглох, не заведёшь его с ходу… Стою и думаю: это две пуговицы от белья, мол. Но от какого?.. Нет, конечно… И всё же ссилил – отвёл глаза, смотрю на то, как с крыши, по всему краю, льёт небесная вода, думать при этом так пытаюсь: будто с зонта, мол, – или: с плотины, – но бесполезно, не могу сам себя обмануть, думаю: нет, мол, это то – то, чем она тебя в младенчестве твоём сосила… Мне кажется, тут или так: если получится, забудь тотчас, выбрось из сердца, из головы ли пока для начала – или: подпал под власть, так уж смирись… я и смирился… Всё и свалил на заглохший мотор…

Гыркая глухо, пролетели над ним в вышине два ворона. Куда направились, зачем? Когда бы ни увидел их, всегда и озадачишься, всё-то и кажется, будто у них, у во́ронов, лишь и забота: сегодня пролететь в одну сторону, ночевать на лесине там, где ночь их застигнет, а назватра чуть свет проснуться и податься обратно. Хороши они, конечно. Примечательны. Как дёготь, чёрные, на голубом-то, безоблачном небе. Отшельники, будто монахи в рясах.