Блики, или Приложение к основному

Проводив Забалуева, вернулся Несмелов в избу, в темноту от порога попялился сколько-то, затем подступил к печке, дверцу дырчатую отпахнул и, голубые всполохи на угольях заметив, буркнул: «А-а, и бабай с ними… Кто тут, ну, домовой-то… дак и, ладно, угорай он», – перекрыл трубу вьюшкой. Так, в полном мраке, сходил на кухню, набил карманы полушубка сухарями и вышел на улицу. Отыскал со спичками в амбаре ржавый замок, давно без дела там уже валявшийся, ещё Анисьин, если не царя Гороха, на дверь избы его навесил и за конём во двор отправился. Определил его по всхрапам, приблизился к нему ощупью, взял под уздцы и говорит:

– Спишь, Колчак? Одно занятье у тебя – то жрёшь, то дрыхнешь, сволочь… но.

Сонный конь, хмурый. Не отвечает, даже селезёнкой.

– Шевелись, шевелись, холера. Поедем. В Ворожейке, будет время, выспишься, – говорит коню Несмелов, вытягивая его за узду в ограду. И кому ещё, неизвестно: – У Харлама Сергеича брашшонка там, поди, уж скисла… дожидаючись-то… но. Посулил – ни с кем – только со мной её всю выпить… сказал, ни капли никому… Глаза какие!.. Колчак, какие у тебя глаза?! Какие – глупые! Но, у кота только глупее, когда лижет… да у курицы… Давай-ка, двигайся, холера, а то схлопочешь по шарам! Глаза какие… Хрен бы знал!..

Запряг коня и вывел его из ограды. Полотенца ворот захлопнул, сел в кошёвку после. Нахохлился. Языком пристал к больной десне. Сидит, понурившись, и не минуту и не две, а – снегом коня уже припорошило плотно. Пусто вдруг сделалось в душе, как у скотины, уныло – как у утратившего благодать. Сидел, сидел, потом, надумав будто что-то, выпрямился, стегнул Рыжко вожжами и направил его, вздрогнувшего, к ельнику. На дом свой, удаляясь, не оборачивается: сокровища там не оставил. До ельника немного не доехал – свернул вдруг к кузнице. Остановил коня возле, выскочил из кошёвки, забежал в кузницу и закричал во тьму её кромешную, глухого будто поднимая:

– Давно, мать честная, кровушки человеческой не пил! Э-э-эй! – и спросил после: – Проснулся?

Зашумел кто-то в кузнице, заворочался и, погодя чуть, отвечает:

– Ну дак.

– Смотрю, и спишь-то уже здесь, домой не ходишь, – говорит Несмелов.

– Ну дак, – говорит кузнец.

– Я так и знал, – говорит Несмелов. – И баба, чё ли, не ругат?

– А чё мне баба, пусть ругат, – говорит кузнец. – На то и баба. Ей больше делать неча, только глотку продувать… Меха испортятся, сюда её пристрою… Закрой-ка дверь… не лето, парень… я тут, распаренный-то, живо…

Прикрыл дверь Несмелов и говорит:

– В ограде у меня кошёвка новая стоит. Утром пораньше не съездишь за ней?

– А время сколько? – спрашивает кузнец.

– А сколько тебе надо?

– Да мне-то… чё там… один хрен.

– Ну дак а чё тогда?

– Влетел… как полудурок. Осподи тебя помилуй.

– Выспишься.

– Да, поди, высплюсь.

– Скажи мне только.

– Чё?

– Дак съездишь, нет ли?

– Может, съезжу.

– Может – не поможет.

– Бог позволит, дак съезжу, – говорит кузнец. И слышно: чешется. И спрашивает после, почесавшись: – А чё кошёвка-то? Чё с ей стряслось?

– Как чё?! А он уж и забыл, – говорит Несмелов. – Ну ты хоро-о-ош… Окантовать же обещался.

– Кто обещался? Я?!

– Нет, я, наверное! Ну, гусь!

– Ну, коли обещался, значит, окантую, – говорит кузнец. – Хм, мама тихая… Несмелов, ты ли, чё ли?

– Ага, проснулся.

– Ну, ты дурной, ох и дурно-о-ой же.

– А чё дурной-то, почему?

– Да напугал… Мне как раз сон про бабу мою снился – ко мне со скалкой приближалась…

– Досмотришь после.

– Не дай бог.

– Меня не видел ты сегодня, понял?

– А я и так ничё, парень, не вижу… слышать вот слышу… путнее бы чё.

– Ладно, поехал я.

– Ну, хрен с тобой, поехал, так поехал.

– Не задохнись тут.

– А-а, не беспокойся.

– То как в конюшне.

– Тебя никто сюда не звал.

Вышел из кузницы Несмелов, нырнул в кошёвку, взялся за вожжи и сказал коню: Н-но-о! горе ты моё, соломенное брюхо, – сказал и скоро:

В ельник заснеженный и беззвучный въехал, сову увидел, прямо перед носом у него промелькнувшую, кнутом ей, исчезнувшей бесшумно, погрозил и запел вдруг громко, тишину гнетущую нарушив:

– Ты Подгорна, ты Подгорна —
Широка́я улица.
По тебе никто не ходит —
Ни петух, ни курица!

IV

Курганская область. Сорок третий год. Тёплый, тёмный, густо звёздный августовский вечер. Небольшая, беспорядочно раскиданная домами и дворами, с берёзами в палисадниках и ивами в огородах, деревенька возле большого, круглого, как миска, озера. В озере звёзды отражаются – и ни одна лучом не дрогнет: тихо. Крайняя изба – избёнка. Открывается, скрипя высоко и протяжно, калитка. Выходят из ограды двое: мужчина и женщина – первый лет двадцати пяти, худой и долговязый, вторая полная и росту невеликого, лет сорока. Вышли, стоят.

Мужчина: Ну, благодарствую, спаси Бог тебя, тётка Настасья, хорошо пожил, хорошо-о-о, ничё не скажешь. Ишь, на молоденькой-то, свеженькой картошке поотъелся, верхняя пуговица у штанов вон не застёгиватся ажно… но. Вот, откормила.

Женщина: Утра бы, может, подождал?