Блек. Маркиза д'Эскоман

Но, к счастью, он вспомнил, что однажды вечером в Папеэте, взяв сигару из губ Маауни и вдохнув несколько глотков душистого аромата, которым юная таитянка любила окружать себя как облаком, он почувствовал ужасные приступы тошноты и такое недомогание, что ему потребовалось около трех дней, чтобы прийти в себя.

Он подумал, что подобный спектакль, разыгранный перед его противниками, мог бы скомпрометировать только что завоеванную им репутацию, и рассудительно пресек это поползновение.

Шевалье удовольствовался тем, что сознание личного достоинства, проснувшееся в нем, придало величественное выражение его лицу, и скромно вернулся в свою гостиницу.

А теперь, будучи правдивым историком, я должен признать, что, несмотря на уверенность и самонадеянность, с какими шевалье вызвал на дуэль Грасьена д’Эльбена, несмотря на то удовлетворение, какое шевалье сам получил от своего смелого поведения, г-н де ла Гравери очень плохо спал в эту ночь. Но причиной его бессонницы был вовсе не страх смерти или боли… Нет, его волновали два совершенно других вопроса: первый — судьба, уготованная Терезе в том случае, если с ним случится несчастье; второй — опасение, что его поведение изменится, как только он окажется на месте поединка, и он не будет в полной мере соответствовать сделанному им оповещению о своих достоинствах.

Что касается Терезы, то он несколько успокаивался, думая об обещании, данном ему Анри, обещании, которое станет для молодого человека еще более нерушимым, когда он увидит ту, о которой дал слово заботиться; к тому же г-н де ла Гравери надеялся, что бы там ни говорил по этому поводу его брат, обеспечить будущее девушки завещанием, собственноручно составленным им по всем правилам.

Оставалась дуэль.

Несколько часов одиночества и раздумий остудили кровь шевалье, и, хотя его решение по-прежнему оставалось неизменным, ему потребовалось призвать на помощь весь свой рассудок, чтобы успокоиться.

К несчастью, задача была очень трудной, и чем больше шевалье старался доказать самому себе, что у него есть все основания оставаться спокойным, тем больше самых черных мыслей рождалось в его мозгу.

Все, что несколько часов назад представлялось ему не заслуживающим никакого сожаления, в этот миг казалось таким сладостным, таким прекрасным и соблазнительным, что он никак не мог решиться расстаться со всем этим.

Все радости, все удовольствия, все наслаждения жизни вставали в его памяти и, взявшись за руки, кружились в прелестном и манящем танце; казалось, они с грустью говорили шевалье: "Прощай, шевалье!.. Ты скоро лишишься нас, ты, который с легкостью мог бы нас удержать, если бы не изображал из себя молодого человека, задиру, завзятого дуэлянта, поборника справедливости, Дон Кихота, наконец!"

Шевалье нашел это танцевальное напоминание чрезвычайно неприятным.

И в то же самое время, причем все сразу, мрачные видения будущего беспорядочно роились в далях его воображения, как будто для того, чтобы соответствовать тому, что ему виделось на переднем плане.

Он чувствовал, как холод смерти леденит его кожу и проникает в тело.

Ему казалось, что из потустороннего мира прилетели духи, дабы завладеть его телом; он чувствовал на своем лице дуновение воздуха от взмахов огромных крыльев нетопырей.

Малейший шум, раздававшийся по соседству, напоминал ему стук молотка, сколачивающего доски гроба, который предназначался для него.

Бодрствуя, он представлял себе наяву, что его предают земле, и ему слышалось, как глина и камни тяжело падают на крышку его гроба.

Он чувствовал, как тысячи могильных гадов заползают в складки его савана, и в предчувствии их леденящего и липкого прикосновения по его коже пробегала дрожь.

Ночь, прародительница всех мрачных видений и потусторонних сил, показалась ему бесконечно длинной, и, едва только занялся рассвет, он поспешно, вопреки своим привычкам, вскочил с постели.

"Решительно, — раздумывал шевалье (его сотрясала дрожь, вызванная наполовину холодом, а наполовину тем состоянием духа, в котором он пребывал), — решительно, я не создан для того, чтобы стать героем! Что ж, тем больше я буду уважать себя за свое достойное поведение; но как странно, вчера я совершенно не чувствовал ни малейшего страха — а ведь, наоборот, именно вчера я и должен был бы испытывать колебания, — тогда как сейчас меня охватывает дрожь. Не могу же я, однако, ежеминутно вызывать кого-нибудь на дуэль, дабы поддерживать свое мужество на должном уровне!"

И шевалье, чтобы прогнать эти гнетущие мысли и не позволять безделью вновь повергать его в мучительные терзания, решил написать Анри д’Эльбену, не называя имени своего противника, что, по всей видимости, дуэль будет назначена на восемь часов утра завтрашнего дня, и поэтому он просит Анри зайти за ним завтра в семь, чтобы вместе отправиться на место поединка.