Блек. Маркиза д'Эскоман

— Вы считаете, что будет нелепо убить человека, который, в общем-то, вполне способен ударом шпаги проткнуть вашу грудь или же всадить вам пулю в голову; и вы не находите, как считаю я, трусливым и постыдным поступком прибегнуть к отвратительной уловке, чтобы похитить нечто большее, чем жизнь — единственное, чем я рискую, дерясь с вами, — чтобы похитить честь у беззащитной девушки? Воистину, вы весьма непоследовательны, господин Грасьен… Спасибо, любезный.

Эти последние слова относились к официанту, поставившему перед шевалье еще один графин с баварской.

— Хорошо, — сказал Грасьен после минутного размышления, взбешенный, вероятно, гораздо сильнее невозмутимостью шевалье, чем оскорблениями в свой адрес, — хорошо, если вы непременно на этом настаиваете…

— Вы женитесь на Терезе?

— Нет, сударь, я вас убью.

— А вот это, сударь, — сказал шевалье, не выказав ни малейшего волнения и недрогнувшей рукой наливая баварскую из графина в стакан, — это мы еще посмотрим. Подождем до завтра, молодой человек, завтра все решится. Не предсказывайте будущее: тот, кто предсказывает будущее, рискует ошибиться. Итак, решено, мы будем драться.

— Да, безусловно, мы будем драться, — ответил Грасьен, стиснув от гнева зубы, — если только вы не возьмете ваши слова обратно.

Грасьен предоставил шевалье эту последнюю возможность к отступлению, ибо он скрепя сердце решился на эту дуэль, нелепый и омерзительный характер которой был ему вполне ясен.

— Взять обратно? — произнес шевалье, поднося стакан ко рту и медленно потягивая вторую порцию баварской. — О! Вы совсем меня не знаете, любезный господин Грасьен! Я долго, очень долго не могу решиться, но, как только решение принято, я следую примеру Вильгельма Завоевателя и сжигаю свои корабли.

Произнеся эту фразу, шевалье выплеснул в лицо Грасьену остатки баварской из своего стакана.

Молодой офицер, рванувшись вперед, собирался броситься на старика, но его друзья, и первым Лувиль, вцепились в него и удержали.

— Ваши секунданты? Кто ваши секунданты, сударь? — рычал Грасьен.

— Завтра утром они встретятся с вашими и обо всем договорятся, сударь.

— Где же?

— Если не возражаете, то в Тюильри, на террасе Фейянов, напротив гостиницы "Лондон", где я остановился… скажем, с двенадцати до часу?

— Ваше оружие?

— Ах, сударь, для военного вы плохо знакомы с основными правилами дуэли. Каким будет мое оружие, это решать не вам и не мне: это дело наших секундантов. Оскорбление нанесено вам, сообщите свои условия вашим секундантам.

— Отлично! А вас, господа, вас я беру в свидетели! — вскричал Грасьен. — Если с этим стариком случится какое-либо несчастье, то виноват в нем будет он сам; это то, чего он хотел, то, чего добивался. Пусть его кровь, если она прольется, падет на его голову.

И молодой офицер в сопровождении своих друзей вышел из кабачка.

Господин де ла Гравери, оставшись один, допил последние капли баварской, оставшиеся на дне стакана.

Затем, взяв свой зонтик в углу окна, куда он поставил его, войдя в кабачок, шевалье сказал вполголоса:

— Боже мой, как мне досадно, что этот дурак Блек дал себя увести… Если бы Дюмениль мог меня видеть, он был бы доволен мной!

XXXIV ГЛАВА, В КОТОРОЙ ШЕВАЛЬЕ ОДНОВРЕМЕННО ВСТРЕЧАЕТ ТО, ЧТО ОН ИСКАЛ, И ТО, ЧЕГО ОН НЕ ИСКАЛ

Шевалье де ла Гравери вышел из Голландского кабачка совсем другим человеком, нежели вошел в него.

Его шляпа, обычно сидевшая прямо относительно оси его лица и слегка надвинутая на глаза, вдруг заняла наклонное положение, что придало ему лихой и даже несколько вызывающий вид.

Одна из его рук, опущенная в карман брюк, играла там самым развязным образом с несколькими луидорами, позвякивание которых было хорошо слышно, в то время как другая угрожающе размахивала зонтиком и выписывала наконечником мирного орудия самые замысловатые фигуры фехтования.

Обычно шагавший с низко опущенной головой и сходивший с тротуара на мостовую, уступая дорогу ребенку, он в эту минуту шел, высоко подняв глаза, расправив плечи, подтянувшись с видом человека, доблестно завоевавшего свое место под солнцем, невозмутимо выжидая, пока прохожие уступят ему дорогу, что те непременно и делали: одни из уважения к его возрасту, другие из почтения к красной ленте в его петлице, остальные же потому, что вызывающий вид шевалье действительно понуждал их к этому.

На одно мгновение он почувствовал искушение зайти в табачную лавку и купить там сигару, предмет, к которому он всегда питал неукротимое отвращение: ему казалось, что сигара была бы необходимым дополнением к его новой манере поведения, и он, любуясь собой, охотно представлял, как будет пускать в небо подобно новоявленному Каку огромные клубы дыма и, таким образом, станет чуть больше походить на своего друга Дюмениля, в эту минуту служившего ему примером.