Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

Некоторые народы издревле считали причиной гриппа трупный яд, приносимый ветрами вместе со зловонием с полей недавних сражений с неубранными телами погибших. В Ирландии Кэтлин Линн[122], отвечавшая в «Шинн Фейн» за здравоохранение, докладывала исполкому своей парторганизации, что фабрика по производству этой лихорадки «бесперебойно и на полную мощность работает во Фландрии», и «токсичные вещества, безостановочно выделяемые миллионами незахороненных разлагающихся трупов, разносит ветрами по всему миру»[123]. Другие и вовсе подозревали, что эпидемия – вражеская диверсия, а грипп – тайно разработанное противником в Первой мировой войне бактериологическое оружие. Тогда подобная мысль отнюдь не выглядела конспирологическим бредом. Бактериологическое и, шире, биологическое оружие имеет долгую и красочную историю боевого применения. Вероятно, первый документально зафиксированный случай датирован 1546 годом: поняв, что в их войске разразилась чума, осаждавшие крымскую Каффу (современная Феодосия) ордынцы стали забрасывать город трупами своих полегших от чумы собратьев-монголов – и преуспели. Мало того, что чума выкосила защитников города, так еще и немногие уцелевшие жители Каффы бросились искать убежища в западных краях и разнесли чуму по Европе. Так вот и теперь, потянувшись привычно за пакетиком патентованного аспирина производства немецкой компании Bayer, люди в странах Антанты нет-нет да и отдергивали руки от вражеского снадобья: «А вдруг немчура к аспирину какую-нибудь дрянь подмешала?» Вашингтонские газеты тем временем наперебой цитировали главного санитарного врача Emergency Fleet Corporation[124] лейтенанта Филипа С. Доуна, сообщившего согражданам, что немецкие подводные лодки призраками-невидимками бороздят американские территориальные воды, а по ночам всплывают поблизости от крупных прибрежных городов и злокозненно сеют грипп. «Немцы устроили эпидемию по всей Европе, и нет никаких оснований полагать, что они проявят какую-то особую милость к Америке», – заявил этот бдительный флотский военврач[125].

Теории подобного рода вражеских диверсий расцвели было пышным цветом, но вскоре засохли подобно розам доктора Хейза, как только всем стало ясно, что солдаты мрут как мухи на обеих сторонах всех фронтов. Но на их место пришли конспирологические теории тайного заговора врагов рода человеческого. А какое еще объяснение небывалой лютости этого заболевания могло прийти в голову простым людям? Очень быстро стало очевидным, что помимо стариков и детей, оно чуть ли не целенаправленно выкашивает людей в расцвете сил – в возрасте 20–40 лет – да еще и преимущественно мужчин. Женщины, похоже, были менее восприимчивы, но, опять же, за вычетом беременных, которые будто лишались незримой защиты, заболевали поголовно и при редком везении «отделывались» выкидышами или мертворожденными, а в основном умирали.

Пик смертности в этой возрастной группе приходился на 28 лет, то есть болезнь срубала столпы семей (включая солдат, сумевших выжить на войне) и прогрызала зияющую дыру в самой сердцевине местных сообществ. Австрийский художник Эгон Шиле оставил после себя впечатляющее свидетельство этой беспощадной жестокости – незавершенное полотно «Семья», на котором изображены он сам, его жена Эдит и их ребенок, которому так и не суждено было появиться на свет, поскольку Эдит умерла 28 октября 1918 на шестом месяце беременности, а сам художник – тремя днями позже, до последних часов продолжая работу над семейным автопортретом[126]. Вот Эгону Шиле тогда как раз и было 28 лет.

И еще одна особенность: чем еще было объяснить кажущуюся случайность выбора болезнью своих жертв, как не мстительностью высших сил или кознями злого рока? Мало того что под прицелом оказались молодые и здоровые, так еще и географическая неравномерность бросалась в глаза. Сами собой рождались вопросы экзистенциального свойства. Почему жителей одних деревень болезнь выкашивает под корень, а жителей других, расположенных буквально по соседству, обходит стороной? Почему одна ветвь семьи выжила, а параллельная ей сгинула? В 1918 году подобная лотерея казалась необъяснимой и тревожила людей до глубины души. В письме Коллиеру французский врач Ферреоль Гаводан, которого та пандемия застала в Лионе, сообщал, что это было нечто большее и качественно иное, чем «вызывающие спазмы кишечника приступы паники», которые он и сам не раз испытывал на фронте. Это была «пронизывающая все тревога, ощущение невыразимого ужаса, охватившего тогда все население города»[127].