Бледный всадник: как «испанка» изменила мир

Рио-де-Жанейро в то время был весьма бурливой столицей молодой республики. Военный переворот 1889 года положил конец монархическому правлению императора Педру II, которому не помогла сохранить власть даже отмена рабства годом ранее, а вкупе все это повлекло массовый приток обретших долгожданную свободу темнокожих и «мулатов» в столицу. Беднейшие из недавних рабов оседали в cortiços (трущобах) в центре города. Дословно cortiços переводится с португальского как «пчелиные ульи», и к тому же в этих лепящихся друг к другу сотах зачастую не было ни водоснабжения, ни канализации, ни вентиляции. При этом условия проживания там были все-таки лучше, чем в subúrbios[82], скоплениях сооруженных из подручного хлама лачуг на пустырях по окраинам города, просто cortiços сильнее бросались в глаза. Белые cariocas, принадлежащие к среднему классу, смотрели на их обитателей как на паразитов на теле родного города. Алуизиу Азеведу в уже упоминавшемся романе «Трущобы» (O Cortiço) вполне адекватно передал чувство страха, которое внушали коренным горожанам эти разрастающиеся подобно раковой опухоли «ульи»:

«Два года день за днем разрасталась и крепла трущоба, впитывая все новых и новых пришлых людей. И живущему по соседству Миранде с каждым днем делалось все тревожнее и ужаснее от этого по-звериному плодящегося мира, от неотвратимо разрастающихся под его окнами безжалостных джунглей, толстыми и изворотливыми, как змеи, корнями подрывающимися подо все, грозящими вот-вот прорасти из-под земли прямо у него во дворе и обрушить его дом, разворотив фундамент».

Придя в 1902 году к власти, президент Франсишку де Паула Родригеш Алвеш[83] начал реализацию амбициозной программы обновления города с целью превращения Рио в образцово-показательный центр современной республиканской цивилизации. В его версии cidade maravilhosa[84] не было места cortiços, этим рассадникам болезней с их биологически неполноценным населением, обреченным на существование «в порочном цикле нездорового питания и инфекций»[85]. Трущобы снесли, а их обитателей выставили за черту города. На месте шестисот снесенных домов проложили помпезный проспект Риу-Бранку[86], так что побывавшая в Рио в 1920 году американская путешественница и писательница Харриет Чалмерс Адамс справедливо отметила: «С тех пор в этой части города сделалось попрохладнее благодаря тому, что этот широкий проспект продувается морскими бризами насквозь – от берега до берега»[87]. А вот былая легкость смешения людей различных классов в поисках удовольствий, особенно *в музыке и танцах, некогда характерная для Рио, улетучилась. Не осталось в городе места, где бедные и богатые cariocas не были бы разделены проливом, который не переплыть.

В том же 1904 году по инициативе президента страны в Рио-де-Жанейро началась активная борьба с инфекционными заболеваниями, возглавлял которую лично министр здравоохранения доктор Освалду Крус[88], организовавший принудительную поголовную вакцинацию населения от оспы. В ту пору подавляющее большинство бразильцев понятия не имели о микробной теории заболеваний. Для многих к тому же прививки, да еще принудительные, стали первым опытом вмешательства государства в их частную жизнь ради охраны здоровья общества, были восприняты как нечто из ряда вон выходящее и вызвали яростное сопротивление со стороны бедноты. В Рио cariocas попросту устроили бунт, названный историками «Вакцинным», который сопровождался достаточно массовыми столкновениями между народом и властями. Впрочем, это было прежде всего проявлением классовой борьбы, разгоревшейся в те годы не только в Рио и не только в Бразилии, а в данном случае камнем преткновения являлся вопрос о том, кому принадлежит и кому должен служить город – бразильским народным массам или европеизированной элите[89].

Лишь лет через десять бразильцы в своем большинстве смирились с необходимостью всеобщей вакцинации, но народная ненависть к Освалду Крусу пережила его самого, и, хотя бывший министр здравоохранения умер за год до нависшей над городом в 1918 году угрозы «испанки», любые противоэпидемические меры властей воспринимались народом через призму застарелой ненависти нему и созданной им системе.