Блаженны нищие духом

Однажды, глянув в мутное зеркало, Андрей не узнал себя: за неимением бритвы он с самого начала своего житья на станции просто махнул на это дело рукой, оброс, загорел, и в своей летней камуфляжной форме и в черных очках походил на кого угодно, только не на Андрея Блаженного былых времен. Посему в воскресенье, сделав все свои дела, он решился по старой памяти отправиться на «Октябрьскую», где когда-то был художественный салон. Салон был закрыт то ли на учет, то ли на переделку. Он в нерешительности постоял у закрытых дверей, а потом решил двинуться на Крымский Вал, где обреталось нынешнее братство художников со своими произведениями, предназначенными на продажу. Долго ходил по рядам, присматривался, прислушивался… С непривычки, устав от большого количества народу и обилия картин, уехал домой.

Ему очень захотелось написать что-то серьезное, такое, что можно было бы вот так же выставить на продажу и посмотреть, как оценят его картины, купят ли, за сколько… Все, что у него было в прошлой дворницкой жизни — законченные акварели, почти законченные работы маслом, наброски, эскизы, — в благородном порыве благоустройства и наведения чистоты снесла на помойку его соседка Валентина. Он пересмотрел то, что было уже сделано, и не нашел ничего, что сгодилось бы для этой цели. Все недоделано, не доведено до конца, нужно было еще работать и работать, ну и, конечно, хотелось нормальных кисточек, красок и много чего еще, что было необходимо для занятий живописью.

Со следующей получки он купил себе хорошие кисти и совершено разорился на красках. Ни с чем не сравнимая, неповторимая смесь запахов свежеструганого дерева, холстов, красок, растворителей, витавшая в салоне-магазине, на несколько счастливых мгновений вернула его в детство, во времена кружка рисования. Глаза разбегались: с давно известными ему названиями красок теперь соседствовали какие-то новые, экзотические, видимо, как раз те, которые, по слухам, раньше продавались только членам Союза художников, да и то по спискам. Теперь они лежали свободно: бери и твори… Ему хотелось купить все, что было в наличии: и красный кадмий, и ртутную киноварь, зеленый кобальт, волконскоид, изумрудную зелень, кобальт синий и фиолетовый, ультрамарин, красные охры, желтые марсы, желтый кадмий, жженую сиенну… Андрей жадничал и никак не мог остановиться. А денег было не так чтобы уж очень густо. Он откладывал синий кобальт и брал цинковые белила, откладывал белила и брал ультрамарин… В конце концов, взяв себя в руки, он выбрал самое необходимое. О мольберте речь уже не шла, хватило бы на холст да на грунт… Но он был счастлив. Теперь можно было начинать.

Но одно дело — делать мимоходом, под настроение, наброски, и совсем другое — серьезно взяться за картину. Вдруг оказалось, что давно лелеемые им сюжеты как-то устарели, поблекли и больше его не интересуют. Попробовал нарисовать по памяти маму. Она получилась хорошо, но лицо у нее было таким скорбным и укоряющим, что сжималось сердце. Он снял со стены в библиотеке богатую рамку с портретом устаревшего политического деятеля, выдворил его оттуда, вставил мамин портрет и только тогда понял, что у него не осталось ни единой ее фотографии. Ни одного их совместного снимка. Ничего не осталось на память… Была бы хоть одна какая-нибудь ее вещь, хоть старая шкатулочка с нитками, иголками и какими-то мелкими вещицами… «Как будто и вправду наша семья за что-то проклята… Бабушка с дедушкой, отец, мама… теперь вот я… Кто в роду совершил страшный грех, что вот уже третье поколение мыкается, мается на этой земле… А может быть, и не третье… Может быть, седьмое, последнее… Я один остался. Последний». И тут он почему-то вспомнил, как, выходя из магазина, чуть не столкнулся со старухой, которая тащила за руку упирающуюся маленькую ненормальную девочку. Старуха была вульгарно одета и вульгарно же, не по возрасту, накрашена. У нее были злые, сильно подведенные черным карандашом глаза, узкая и длинная щель рта, дорисованная до сердечка помадой. Косенькая слюнявая большеголовая девочка — совершенно жалкое создание — упиралась, плакала и все время повторяла «Босю… Босю…». Андрей взял лист, прикрепил его кнопками к фанере и начал делать наброски будущей картины, которую для себя так и назвал: «Седьмое колено».

ВАЛЕРИЙ МИХАЙЛОВИЧ. СЛЕД

Пару-тройку раз к нему приезжал Валерий Михайлович, теперь уже полковник, с кучей провизии, домашними пирогами, хорошим чаем, опять и опять расспрашивая его все о том же, и был чем-то очень доволен.

Летом 1997 года он наведался еще раз и рассказал страшную историю.

— О чем тебе говорят фамилии: Владимир Головко и Александр Забродин?

— Я с ними в Афгане служил.

— Подумай хорошенько: что их может объединять?

Андрей задумался, глаза его сузились.

— Что может их объединять? Только одно: оба они погибли в одном бою. А что? Что-то случилось?

— Случилось. Даже не знаю, как тебе об этом сказать.

— Рассказывайте, как есть.

Валерий Михайлович закурил. Закурил и Андрей.