Блаженны нищие духом

Свекрови давно уже хотелось без Таньки посмотреть, как у них там да что, заглянуть в шкафы, в сервант, в холодильник, невзначай поспрашивать детишек о том, о сем, поэтому она на удивление легко согласилась посидеть с детьми. К тому времени, как все позавтракали, наделали бутербродов и заварили в термосе чай, она уже была на месте.

Володька водил машину хорошо и спокойно, и Леха, сидя рядом с ним, поглядывал в боковое стекло на предмет хвоста и думал о том, что Володька водит машину, как какой-нибудь старпер. Он представлял себе, как сам будет гонять на бешеной скорости, доводя чайников до инфаркта, с каким шиком тормозить около какой-нибудь девчонки, предлагая ее подвезти… Гадко проскользнула мысль о своих мужских неприятностях, но Леха ее отогнал. Вчера Володька своими пьяными рассуждениями натолкнул его на очень интересную мысль, и теперь у него почти уже сложился план дальнейших действий. Самое трудное в этом плане было добыть денег, а деньги у него уже были. Во всяком случае, он надеялся, что тайник цел. Осталось потерпеть совсем чуток.

Леха провел их по лесу заученным маршрутом и затем, немного не доходя до места, всех рассеял. Слышались голоса других грибников, аукались дети, подозрительного ничего не было. Куча строительного мусора была на месте. Леха поковырял огромным охотничьим ножом возле куска арматуры, выглядывающего из-под земли, и потянул за него. Прут не поддавался. Он подкопал поглубже, дернул — и вслед за прутом из-под земли легко выскочила жестяная банка. Он ловко поддел ножом начинающую ржаветь крышку, вынул сверток, оглядываясь, проверил, то ли в нем лежит, и с легким сердцем стал искать грибы. Грибов практически не было.

АНДРЕЙ БЛАЖЕННЫЙ. ВАЛЮШКА

Андрей пребывал в слепоглухонемом вакууме. Он только выходил на работу и приходил с работы. Машинально жевал какие-то остатки еды из старенького холодильника, который оставила ему в наследство Машка, ибо в ее новой жизни старенькому «Саратову» места не нашлось. Он даже не знал, по кому больше тосковал — по Машке или по Кристинке. Отовсюду вылезали какие-то мелочи, которые приносили с собой воспоминания и этим доставляли почти физическую боль. «Похоже, что больше отнять у меня нечего», — думал Андрей. Потом смотрел на свою правую руку и думал о том, что грех жаловаться, он жив, он может писать. И тут же приходило: «А кому это нужно? Мамы нет… Никого нет. И никому это не нужно, только мне. А кто я такой? И кому я нужен? Никому. Умри я завтра здесь — никто не хватится. Разве что в жэке через неделю».

Он жил машинально. Машинально что-то чиркал на кухне на листах, на которые потом ставил чашку или тарелку, оставляя круги и масляные пятна.

«Все-таки я какой-то не такой. Наверное, и вправду у нас в роду был какой-нибудь дурачок… Все люди живут как-то по-другому, цепляются за жизнь, что-то делают, куда-то пробиваются…» Он вспомнил, как мальчики в штатских костюмчиках под матерный аккомпанемент пилотов грузили в переполненный самолет, увозящий раненых из Афгана, коробки, тюки и тючки… «Нет, я бы все равно так не смог. Никогда… А что бы я смог? Поменять один жэк на другой и сделать карьеру?» Он даже улыбнулся собственным мыслям. «Нет, а действительно, что? Вот что я могу? Только рисовать. Куда я могу с этим пойти?» И Андрей стал представлять себе, как пойдет обивать пороги каких-нибудь рекламных или модельных агентств, где все места либо уже заняты, либо расписаны далеко вперед под подрастающее поколение. И тут на какую-то секунду он увидел себя в небольшом зале, где на стенах висели его картины, сам он, почему-то длинноволосый, с бородой и усами, в строгом элегантном костюме — ну настоящий художник, добившийся признания — с фужером в руке ходит от картины к картине и объясняет свой замысел восхищенной публике. Андрей очнулся и понял, что он, действительно, дурачок: столько лет занимался живописью и только сейчас первый раз задумался о признании и славе. «Ну да, бывают же чудеса на свете… Вот, например, проснусь в субботу, и мне вдруг позвонит Налбандян или Глазунов, и скажет: «Слушай, я видел твои картины. Ты такой талантливый! А давай, я тебе персональную выставку устрою? Просто категорически необходимо, чтобы мир узнал о твоем таланте!» И тут вдруг он подумал о том, что, собственно, никто его картин толком и не видел, разве что только Машка. И его обожгло: «А вдруг она попросту не хотела брать мои картины, а я навязал их ей? Господи, ну и дурак же я… А что теперь делать? Не идти же мне к ней забирать их обратно… Да я и не знаю, где она живет… Ладно, уж как есть. Навязал так навязал».