Благодарность

— Безусловно. Мари ждет ребенка, беременность протекает хорошо, и это чудесно.

— Но я не смогу рассказать.

— Кому?

— Малышу. Я хотела бы рассказывать ему, как… как… как… Вы только что называли это слово.

— Бабушка?

— Вот.

— И почему же вы не сможете рассказывать ему сказки, как бабушка?

— Слишком уж я… немногосложна… и что-то я совсем… сбесилась. А вы?

— Со мной все нормально, Миша, я не обессилел. Вы утомлены, потому что долго говорили сегодня. И кстати, мне показалось или в последнее время вы и вправду немного грустны?

— Знаете, уборная женщина принесла мне карманы.

— Кармашки для хранения?

— Нет…

Она соединяет большой палец с указательным и с некоторым озорством в глазах смотрит на меня через образовавшееся отверстие.

— Карамельки?

— Нет… хрустящие… в форме кру… кр… кружечки.

— Пирожные макарон?

— Вот, вот именно! Хотите попробовать?

— Да, с удовольствием. И на этом мы завершим сегодняшнее занятие, хорошо?

— А вы? У вас есть дети?

— Увы, нет, Миша, мы с женой разошлись раньше, чем обзавелись детьми.

— Правда? И что, у вас нет никого нового?

Я не могу сдержать смеха.

— Какая вы любопытная, Миша! Нет, никого особенно нового.

— А ваш отец…

— О, это было давно.

В течение нескольких секунд мы смотрим друг на друга. Я улыбаюсь ей.

— Я думала. Может быть, вам… написать… Сделать… первый шанс навстречу.

— Может быть, Миша. А почему вас так беспокоит эта история с моим отцом?

— Вас.

— В каком смысле?

— Она беспокоит вас.

— Нет, что вы. Не тревожьтесь. И кстати, как решился вопрос с вашим лечением?

— Все как надо. Они мне… продвинули… ту, что была в десять. Это чудесно.

— Что ж, тогда оставляю вас отдыхать. До четверга?

Моя профессия — логопед. Я работаю со словами и с молчанием. С невысказанным. С тайнами, сожалениями, стыдом. С невозвратным, с исчезающим, с воспоминаниями, которые пропадают насовсем или вдруг вспыхивают, стоит человеку услышать имя, увидеть изображение, ощутить запах. Я работаю с болью вчерашней и с болью сегодняшней. С откровениями.

И со страхом смерти.

Все это часть моей профессии.

Но если есть в моей работе что-то, что продолжает удивлять, даже поражать меня, что-то, от чего и сегодня, спустя десять с лишним лет практики, у меня подчас перехватывает дыхание, то это, несомненно, долговечность боли, пережитой в детстве. Жгучесть раны, не заживающей на протяжении многих лет. Горечь обиды, которая не стирается из памяти.

Я смотрю на своих стариков: им семьдесят, восемьдесят, девяносто лет, они рассказывают о событиях далекого прошлого, произошедших еще в дедовскую, древнюю, доисторическую эпоху, их родители умерли пятнадцать, двадцать, тридцать лет назад, но боль, пережитая ими в детстве, никуда не делась. Она там же, где и была. Она читается на лице, звучит в голосе, бьется в теле, течет по жилам. По замкнутому кругу.

Придя на очередное занятие с мадам Сельд и постучавшись в ее дверь, я с порога вижу, что пациентка очень взбудоражена: кипя от злости, она стоит посреди комнаты и, похоже, готова расплакаться. А в комнате царит непривычный беспорядок: кажется, Миша решила переставить всю мебель и остановилась в самый разгар работы.

Я стучусь еще раз и на цыпочках вхожу в комнату.

— Добрый день, Миша, как идут дела?

— Вообще никак не идут.

— Я ошибаюсь или вы и вправду чем-то очень разгневаны?

— Эта садистка вечно переходит без стула… и вечно хочет все прибурить.

— Сиделка?

— Да.

— Она заходит без стука?

— Да.

— Надо напомнить ей, чтобы стучалась, Миша. И про уборку молчать не следует. Если же она не примет ваши просьбы во внимание, нужно поговорить об этом с директрисой.

Она опускается в кресло.

— Да не могу я больше говорить, вот она и не понимает. Даже когда я в этой… в этом… она тоже влетает без церемониалов.

— Давайте я ей скажу.

— Нет-нет, ни в коей случайности. Она будет сердиться. А вы? — Она внимательно всматривается в меня. — У вас печальный вид.

Старики как дети: ничего-то от них не скроешь.

— Вам правда так кажется? Нет, у меня все отлично.

— Говорить… это ложно… это утомляет, понимаете.

— Понимаю, Миша.

— У меня тут… был… — Она указывает на голову. — Думала вам пересказать, но он уже слишком далеко.

— Сон?

— Да, только плохой.

— Кошмар?

— Да, про… главную управительницу… Она меня… изгоняла.

— В последнее время вы сильно встревожены, Миша. Вы не сообщали об этом медсестрам?

— Нет, я не могу… Нельзя демонстрировать свою слаботу медвнучкам… Нельзя, и все.

Она встает и немного прохаживается по комнате, затем возвращается ко мне.

— Я хотела сказать…

— Да?

— Теперь… Знаете, теперь все уже не так, как было. Стало намного худее… А еще я забываю эти… И все сделалось таким… неуловчим… неловимым. Меня это… холодует.

— Это вас волнует?

— Да. Но… холодно тоже.

— Мари навещала вас?

— Нет, с этим покончено. Она… — Миша делает горизонтальное движение рукой. — Доктор.

— Ей нужно лежать?

— Да.

— Как долго?

— Все время.

— До родов?

— Да.

— Понимаю, это досадно. Но сейчас главное — сохранить ребенка. И потом, я не сомневаюсь, что она будет часто звонить вам и сообщать новости.

— Да, но я… не дохожу.

— До телефона?

— Да. Он слишком далеко.