Битвы орлов

Дон Гойкоэчеа замахал белым платком. Велардо, готовившийся отдать приказ об очередном залпе, выставил руку ладонью вперед, остановив своих людей, и поспешил к растерявшемуся Диоису, чтобы узнать, что происходит. Продолжая размахивать платком, капитан гренадеров поднялся по доскам, положенным на бочки, к верху ворот, его офицеры следовали за ним.

— Перемирие! — закричал он оттуда. — Я знатный дворянин, я имею полномочия начать переговоры!

Лейтенанты подняли свои карабины прикладами вверх, а затем положили их к ногам, чтобы показать, что безоружны. Стрельба прекратилась, французские офицеры совещались между собой. Четверо из них двинулись к воротам, один держал в руке белый платок. Диоис смотрел на них, как зачарованный.

Фитиль в пальнике догорал, рука Аранго сама потянулась к запальному отверстию. Взорвавшись у ног парламентеров, граната разбросала их в разные стороны.

— Да здравствует Фердинанд VII! — крикнул артиллерист, стоявший рядом с Аранго, и добавил несколько непечатных выражений.

Раненых французских офицеров взяли в плен; гвардейцы отступили.

"И бой кончается, затем что нет бойцов"[29]. Город занимала пехота; громоздкой кавалерии приказали возвращаться в лагеря. Лошади перешагивали через тела мужчин, женщин, подростков, копыта наступали в лужи крови.

Но нет, бойцы еще оставались: с верхнего этажа дворца Ихара вновь раздались выстрелы. Однако не это остановило эскадроны, а вид поруганных тел убитых французов, раздетых и изрубленных на куски. Соскочив с лошадей, мамлюки влезли в окна первого этажа и устремились вверх по лестнице, потрясая пистолетами и ятаганами; через несколько минут они уже сбрасывали с балкона тела испанцев — слуг герцога Ихара.

Мертвых укладывали во дворе в тенек, раненых наскоро перевязывали, и те, кто мог ходить и держать оружие, возвращались к пушкам. Испанских солдат осталось не больше взвода; все они решили умереть, сражаясь, но и примкнувшая к ним городская чернь не расходилась: новизна событий горячила кровь, вид мертвецов не пугал, а распалял жажду мщенья. Женщины начиняли картечные снаряды ружейными кремнями — пуль не осталось.

Лефран вел два батальона гренадеров в штыковую атаку; их встретили парой залпов — и пушки смолкли. С ограды швырялись камнями и всем, что можно было бросить; штыки пытались отбить прикладами, саблями, палками… В груди дона Руиса зияла дыра, его сломанная рука нелепо изогнулась. Упал залитый кровью дон Веларде — польский офицер из свиты Мюрата выстрелил в него в упор; дон Даоис, раненный в бедро, прислонился к пушке и отбивался саблей, французский штык вонзился ему в спину. Защитников казарм оттеснили во двор и перебили бы всех поголовно, если бы в разгар этой резни, откуда ни возьмись, не появился маркиз де Сен-Симон в расшитом золотом мундире, со всеми регалиями; старик лупил тростью по ружьям и ругался на двух языках.

Французского капитана, позволившего утром арестовать себя и за все три часа боя даже не попытавшегося освободиться, оставили распоряжаться в разгромленных артиллерийских казармах. Рафаэля де Аранго это удивило, но капитан преспокойно отдавал приказы с таким видом, будто испанский лейтенант был его подчиненным. Повстанцы заперлись в одной из комнат; Аранго передал им слова французского офицера: им гарантируют жизнь, если они добровольно сдадут ножи и любое другое оружие, какое у них есть. Но едва дверь открыли, как люди бросились врассыпную, растолкав солдат. Капитан лишь пожал плечами: дурачье, их убьют где-нибудь на улице.

Первым делом занялись ранеными, которых отыскивали среди мертвых тел, на пропитанной кровью земле, и относили в больницу при церкви Благодати.

Обнаженное тело Педро Веларде завернули в саван; его погребли в церкви Святого Мартина в одежде францисканского монаха. Луис Даоис был еще жив, когда его подобрали; он испустил дух у себя дома на калле Тернера; его облачили в черный мундир с красными обшлагами и воротником, чтобы похоронить рядом с Веларде и другими артиллеристами. Ясинто Руис тоже еще дышал; солдаты сказали, что он родом из Сеуты; Аранго мысленно сотворил молитву Пресвятой Деве, прося защитить его. Когда двор казарм опустел, было шесть часов вечера, стрельба в городе стихла. Дон Рафаэль едва держался на ногах — он за весь день ничего не ел и не отдыхал. Подойдя к французскому капитану, он спросил, можно ли ему теперь идти домой, и получил спокойный, но решительный отказ. Юноша почувствовал дурноту — так значит, он под арестом? Капитан взглянул на него пристально, спросил, по какому адресу он проживает и с кем, а затем объявил, что лейтенант может идти, если он даст слово дворянина не покидать Мадрид и дом своего старшего брата, которому в противном случае придется отвечать за него головой.

Дон Рафаэль шел по улицам, терзаемый совестью. Он дал слово чести, однако не собирался его сдержать.