Битва за Рим

Знаю, Квинт Муций, ты избрал сторону Луция Цинны и Гая Мария. Я даже могу понять причину. Твоя дочь – невеста Мария-младшего, а от такого состояния не отворачиваются. Не прав же ты потому, что у Гая Мария душевная болезнь, а люди, следующие за ним, немногим лучше варваров. Я имею в виду не его рабов, а таких, как Фимбрия, Анний и Цензорин. Цинна во многих отношениях неплохой человек, но обуздать Гая Мария не в его силах. Как и не в твоих.

Когда ты получишь эту записку, я буду уже мертв. Мне представляется неизмеримо предпочтительнее умереть, чем доживать свои дни как изгнанник или, если коротко, как одна из многочисленных жертв Гая Мария. Бедные, бедные мои братья! Мне нравится самому выбрать время, место и способ смерти. Если бы я дождался завтрашнего дня, то лишился бы выбора.

Я закончил свои мемуары и сознаюсь: мне жаль, что я не услышу отзывов, когда они будут изданы. Но они останутся, пускай меня самого уже не будет. Чтобы их уберечь – а они далеко не похвала Гаю Марию! – я отправил их с Мамерком Луцию Корнелию Сулле в Грецию. В лучшие времена, возвратившись, Мамерк их издаст, как обещал. Он отправит экземпляр Публию Рутилию Руфу в Смирну как ответ на его ядовитый пасквиль.

Позаботься о себе, Квинт Муций. Было бы крайне любопытно посмотреть, как ты примиришь свои принципы с необходимостью. Я бы не смог. Впрочем, мои дети уже счастливо замужем и женаты.

Со слезами на глазах Сцевола скомкал листок с запиской и бросил в горячую жаровню; дни стояли холодные, а он был уже немолод и страдал от холода. Подумать только, убили его дядю старика Авгура. Совершенно безобидного. Теперь они могут сколько угодно твердить, что это было ужасной ошибкой. Но ничто из происшедшего в Риме после Нового года не было ошибкой. Грея руки над жаровней и иногда утирая слезы, Сцевола смотрел на пылающие в бронзовом треножнике угли, не подозревая, что ту же картину видел в последние мгновения жизни Катул Цезарь.

Головы Катула Цезаря и фламина Юпитера Мерулы были добавлены к растущей коллекции на ростре перед рассветом третьего дня седьмого консульства Гая Мария; сам он долго любовался головой Катула Цезаря, все еще красивой и гордой, прежде чем позволил Попиллию Ленату созвать новое народное собрание.

Собрание выплеснуло злобу на Суллу, осудив его и признав врагом государства; вся его собственность подлежала конфискации, но Риму ничего от нее не досталось. Марий позволил своим бардиеям сначала разграбить великолепный новый дом Суллы, выходивший на Большой цирк, а потом спалить его дотла. Та же судьба постигла имущество Антония Оратора. Однако никто так и не прознал, где спрятаны деньги; в римских банках их обнаружить не удалось. Рабский легион Мария не дурно погрел руки на Сулле и на Антонии Ораторе, Рим же остался ни с чем. Разгневанный Попиллий Ленат послал отряд общественных рабов копаться на остывшем пепелище – вдруг отыщут припрятанные сокровища? Но уже в момент разграбления дома там не было ни миниатюрных храмов с масками Суллы и его предков, ни бесценного столика из тетраклиниса: Мамерк постарался на славу, как и новый управляющий Суллы Хризогон. Командуя небольшой армией рабов, получившей строжайший наказ не суетиться и действовать с решительным видом, они меньше чем за день вынесли все лучшее из полудюжины красивейших домов Рима и спрятали самое ценное там, куда никому не пришло бы в голову сунуть нос.