Битва за Балтику

Весной прибыли из Англии и два капитана – Тизигер и Маршал. Обоих рекомендовал сам лорд Родней. Тизигер сопутствовал Роднею во всех его знаменитых сражениях как адъютант. Маршал же, командуя бригом в прошлую американскую войну, отличился, громя американских каперов. Однажды в Чезапиской бухте он за раз сжег шесть десятков американских судов, за что получил от янки завидное прозвище «проклятый ребенок, изрыгнутый адом», которым весьма гордился. Тизигеру был дан под команду линейный корабль «Вышеслав», а Маршал принял под свое начало гребной фрегат «Святой Николай», бывший капитан которого Александр Шешуков был забран Чичаговым к себе флаг-офицером.

При снаряжении судов к новой кампании главной заботой всех командиров было набрать себе побольше опытных служителей. Матросов, ходивших вокруг Скандинавии из Архангельска в Кронштадт, на русском флоте издавна называли уважительно щелбаками, а прослуживших на судах более пятнадцати лет – солеными. Поэтому любой вновь назначенный капитан первым делом интересовался, сколько у него в команде щелбаков и соленых. Если таковых было хотя бы несколько десятков, за команду можно было быть спокойным. Старые матросы – и рекрутам дядьки-наставники, и унтер-офицерам первые помощники, да и офицерам верная опора.

В командах помимо официальной иерархии царила своя, неофициальная, и основой ее были именно щелбаки с солеными. Каждый прибывший рекрут должен был найти себе дядьку, того, кто будет ему и учителем, и заступником, и отцом родным. Выбравший себе дядьку рекрут приходи к нему и просил взять его в племяши. Соленый смотрел, стоит ли ему брать рекрута в свою «семью», и если тот ему нравился, то давал «добро». После этого рекрут покупал одну-две бутылки водки и закуску. Все это он вручал дядьке. Тот приглашал на крестины как свидетеля унтер-офицера. Рекруту они наливали чарку и отпускали с богом, с молодого и этого хватит, а остальное выпивали за нового члена семьи. Наиболее авторитетные дядьки имели порой по десятку и более племяшей, а потому обладали властью не меньшей, а то и большей, чем некоторые унтер-офицеры. Эта неофициальная структура просуществовала с некоторыми изменениями в русском флоте до самой революции.

Сейчас настоящих соленых матросов было так мало, что командиры едва за них не дрались. Пришлось Пущину составлять особые списки и делить таковых поштучно. Но все равно угодить всем было невозможно, и обиженных командиров было немало.

Как и в прошлые годы, в корабельные команды выгребали всех кого только можно. Перво-наперво забрали всех гребцов портовых шлюпок.

– А как нам теперича по гаваням плавать? – вопрошали Пущина адмиралтейские чиновники.

– А сами и гребите! – был им ответ. – Здоровее будете!

Затем Пущин забрал всех матросов, что трудились в галерном порту. Нассау-Зиген был в совершенной ярости, но на эту ярость Пущин плевать хотел. Его задача – подготовить корабельный флот к кампании – и эту задачу он выполнял.

Когда прошелся Пущин по адмиральским домам и дачам, взвыли уже и адмиральши, у которых теперь отбирали последних денщиков и поваров.

Тон задавала супружница вице-адмирала Козлянинова, горько жаловавшаяся графу Чернышеву, что осталась одинешенькая во всем доме и бродит теперь по нему холодная и голодная.

Устав от домашних скандалов, адмиралы и капитаны писали жалобные письма: «Осмелюсь беспокоить ваше сиятельство нужною просьбой. По отбытии моем из дому, которые были у меня люди – всех сняли, а у других есть. Неужели я всех хуже служу и всех плоше? Примите, ваше сиятельство, в ваше милостивое внимание мою бедную оставшуюся жену: прикажите хоть рекрутика одного приставить или старичка. И прошлого года чуть было мой двор и с женою в полночь не сгорел от негодного присмотра, правящего должность полицмейстерскую шкипера Кирина».

Чернышев дипломатично эти письма пересылал Пущину, сам, мол, кашу заварил, сам и разбирайся. Пущин бумажки сии недипломатично рвал:

– Ничего, перебесятся! А то, ишь, королевны какие! Теперь хоть штопать носки да жарить яешню научаться, не всю ж жизнь по балам шляться да кости соседям перемывать!

Не мытьем, так катаньем, но дело понемногу шло, и флот к предстоящей кампании готовился в мощи дотоле еще небывалой.

* * *

По окончании кампании 1789 года Екатерина приняла окончательное решение избавиться от сибаритствующего Мусина-Пушкина. Терпеть бездеятельного генерала на столь важной должности далее было просто невозможно.

– Сей нерешимый мне весьма надоел! – говорила она во всеуслышание.

В письмах к Потемкину императрица выражалась еще откровеннее: «Графом В.П. Пушкиным я весьма недовольна по причине нерешительности его и слабости: он никаким авантажем не умеет воспользоваться, он, одним словом, дурак… А ему, Пушкину, впредь не командовать, понеже не умеет».