Бессонница

Я не знал, с чего начать, поэтому путался. Прерывал самого себя. Торопился. Не закончив одну мысль, хватался за другую. Боялся, что меня прервут. Начал ходить вдоль стены. Старался ни на кого не смотреть. Мне было трудно. Я вновь погружался в дымку отрешения. Временами мне опять казалось, что всё вокруг становится плоским, будто мы превратились в чёрно-белые рисунки на веленевой бумаге.

А в комнате горели тканевые бра с подвесками из стекляшек. Пыльные шторы висели, перетянутые жёлтыми, крашенными под золото кистями. За окном – провал чёрной ночи. И чёрный провал телевизора на стене. И пошлый полиуретановый карниз, имитирующий лепнину. И не менее пошлое фиолетовое покрывало, с виду чистое, но, конечно, хранящее следы сотен других людей, побывавших в этом номере, ругавшихся, любивших друг друга, смеявшихся или уныло ожидавших окончания дня – очередного дня в череде других однообразных дней, среди которых никак не удаётся встретить хоть один, отмеченный судьбой.

Я рассказывал о родителях, о школе, о том, как мама впервые записала меня к психологу, и как я ходил к нему каждый четверг, и как впервые понял, что попал в ловушку.

– Я уже говорил, мне не в чем упрекнуть родителей. И это самое печальное.

– Печальное? – тихо спросила Эш.

– Да. Они меня любят. Готовы для меня многим пожертвовать. Но они меня не понимают. Не чувствуют, что я умираю. Внешне всё так хорошо, так гладко. А ведь меня убивает именно это «гладко». Это хуже всего. Будто родился не в своём теле, не в своей коже. Будто всё, что тебя окружает, такое понятное и хорошее, на самом деле тебе не принадлежит. А тебе даже придраться не к чему. Отец всегда говорил, что из меня получится отличный юрист, и я кивал. Мне нечего было возразить. Всё слишком хорошо. Меня любили, обо мне заботились, а я умирал, и никто, никто этого не видел.

Помнишь мальчика-амиша? Ему проще. Ему, в его чёртовом костюме, проще! Если он захочет что-то изменить, он будет знать, против чего восстать, с чем бороться. В восемнадцать его отвезут в город и он сможет взбунтоваться против семьи, бросить всё, потому что знает, где стоят стены его тюрьмы. Вы все знаете. Вам всем проще. Потому что всегда проще искать себя в противовес чему-то. Вам всем есть что ненавидеть. У вас есть боль, которая всё оправдывает. У тебя, Эш. У тебя, Крис. У тебя, Мэт. Вы сражаетесь с тем, что не любите, и вам кажется, что во всём этом есть смысл. А мне и сражаться-то не с чем. Кому ни скажи, что я чувствую, все только посмеются – подумают, что я просто избалован… нет, не так – что я зажрался.

Родители оплачивают университет, кампус, любые поездки. Если я захочу пойти на дополнительные занятия или снять квартиру, отец поможет. Поддержит, если я провалю экзамен. Мама скажет, чтобы я не расстраивался. Потом отец устроит меня на работу. Познакомит с нужными людьми. Отправит учиться куда-нибудь ещё. И у меня будет работа, карьера, и у меня будет семья, а потом и дети, которых я тоже буду вот так любить, – я знаю все эти ступени наперёд. Я вижу всю лестницу, по которой мне предстоит взбираться до самой старости. И всё это гладко, просто. А меня это коробит, понимаешь?

Когда так гладко и когда видишь всю жизнь наперёд, начинаешь скользить – слишком уж быстро, продвигаясь от одной записи в еженедельнике к другой. А я так не хочу. Хочу жить и замечать каждый день. Ну хорошо, не каждый, так не бывает, но хоть какие-то из них…

Я должен вырваться из этого потока – с кровью, с корнями. Так, чтоб было больно. По-настоящему больно.

Когда я в девятом классе сказал, что не могу уснуть, мама отвела меня к психологу. Когда я в десятом классе сказал сестре, что у меня депрессия, она сказала, что это от безделья, что нужно перейти на строгий режим сна и работы. Когда я в одиннадцатом классе сказал, что не могу найти себя, отец отвёл меня на профориентацию. И ведь я понимаю, что они на самом деле хотели помочь – делали то, что им казалось единственно правильным. Они меня любят. И это самое страшное…

А теперь я чувствую: ещё чуть-чуть – и обратной дороги уже не будет. Я смирюсь. Встану на гладкие прямые рельсы и буду скользить. Может, всё будет совсем не так: случится какой-нибудь оползень, и эти рельсы оборвутся, и жизнь резко изменится, – но ведь дело не в этом. Дело не в том, что будет, а в том, чего ты ждёшь, – это и есть твоя реальность. А я не хочу, как отец, как сестра, видеть всю свою жизнь насквозь, со всеми её трудовыми книжками, договорами, степенями и ежеквартальными бонусами.

Для них это нормально, для них это естественно. А для меня это как свекольный сок, который в меня вливают насильно. И вливают-то с улыбкой, заботятся об иммунитете, обмене веществ, а меня от него мутит, с каждым разом всё больше. Кажется, ещё чуть-чуть – и меня не просто вырвет, а вывернет наизнанку, всеми внутренностями наружу, и я навсегда останусь уродцем, так и буду до конца дней ходить вывернутый.