Беременна в расплату (СИ)

— Я об этом тебе и говорю. Это сам дьявол, раз оттуда выбрался. С какими демонами он сделку заключил? Оттуда никто не выходит. Он проклятье в твой дом принесет. Беду. И смерть. Потому что пустыня никогда свою жизнь не отдаст. Никогда, Анхель. Она и к тебе придет за то, что ты добычу ее украл. Придет и страшно с тебя спросит. А если не пустыня, то те, кто его сюда забросил. Непростые же люди. Простые об этих местах не знают. И силы такой не имеют. Ты же знаешь. Очень опасные люди сюда врагов своих отправляют. Да и хрен знает, кто он такой. Может, детоубийца. Или насильник. За простые прегрешения в могильник не попадают!

— Никого я еще не украл. В себя приходит, но тут же обратно проваливается. Сознание теряет. Только воды напьется и снова в отключку. Может, судьба еще доделает свое дело.

— Так вышвырни его. Просто возьми и вышвырни. Не связывайся, Анхель. Говорю тебе. И Анию подальше от него держи. Зачем она ему отвары носит? Тело его обтирает мазями?

— Добрая. Она просто у меня добрая. Жаль ей его. Человек все-таки, не собака. Хотя. Она бы и собаку пожалела.

— Смотри, Анхель. Добрая она у тебя. Как бы не так. Сколько она бойцов у тебя покалеченных видела? Твои же бои самые зверские во всей округе! Сколько их на глазах у нее подыхало? Что-то не помню, чтоб твоя добрая девочка жалела кого-то из них. Каждый раз в первых рядах под самым рингом сидит. Визжит и кричит, когда их кости хрустят. Сама сто раз, как ты, говорила. Что слабаку туда и дорога, если подыхает. Да и то. Твоих-то бойцов она знает. Ты их выращиваешь и в дом к себе пускаешь. А этот… Чужак. Приблуда. Чего она с ним носится? Может, он правда демон, а не человек. Заколдовал ее. Человек такого бы не прошел. Оттуда бы не выполз.

— Перестань, Раф. Ты становишься слишком суеверным. Прям как наша бабка. Здоровый лось, посмотри на него. Он же огромный. Ты хоть одного такого хотя раз видел? Даже среди лучших бойцов таких не было.

— Бабка наша не так уж неправа была. Она жизнь повидала. И пустыню. А в ней всякое чудеса случались. Пустыня закружить может в трех метрах так, что не выберешься. А может дорогу открыть. Сам знаешь, сколько всего творилось. Не все человеческим законам поддается. Но точно знаю. Кто у пустыни то, что ее забрал, тот в сто раз ей заплатит. Дорого заплатит, Анхель.

— Перестань. Ты еще не немощный старик, Раф, чтобы сидеть и байки-страшилки рассказывать. А я еще из ума не выжил, чтобы их пугаться. Лосяра здоровый. А у смерти я ничего не отбираю. Выхожу его. Раз уж так вышло, что в доме моем оказался. А когда оклемается, устрою самый громкий бой за всю историю. Поставлю его против десяти. Одного. Вот и посмотрим. Если он смерти принадлежит, то обратно к ней и вернется. Она свое заберет, а я ни при чем. Я традицию исполнил. Путника из дома не отправил умирать. Но если его судьба не жить, значит, бой эту судьбу и решит. Вернет его смерти обратно.

— Вот оно что, Анхель! А я уж было подумал… Ты хитрый старый стервятник. Прощелыга! Я решил, ты сердобольным на старости лет стал. А ты просто бабла решил срубить на нем. С боя такого сколько загребешь? На три жизни хватит! Старый лис!

— Я просто не спорю с судьбой. Традицию исполнил. Подохнуть не дал тому, кто в дом мой постучался. Но если он принадлежит смерти, она свое возьмет. А я препятствовать не стану.

— Смотри, Анхель. Я свое слово сказал. Дорого обойдется тебе эта жадность. Проклятие на твоем доме из-за этого.

— Не ной, Раф. Я и с тобой поделюсь. Что я? Не человек, что ли? Приданое своей Ание соберу. Дом новый построю. И тебя, брата своего, не забуду.

— Не все измеряется деньгами. Когда уже поймешь?

* * *

Они пили и хлопали друг друга по плечу. Смеялись. Пьяно ржали, иногда снова вспоминая о высших силах и заводя свой «философский» спор.

Ничуть не стесняясь и не смущаясь тем, что я все слышу. Что кухонная дверь, на которой они устроились, открыта, а один из выходов из нее ведет как раз в тот тамбур, где я валяюсь.

Мясо. Я просто мясо, которое приготовили на убой.

А я и есть просто мясо.

Не помню. Ни хрена не помню, что было после того, как постучался в эту дверь.

Пошевелиться почти не способен.

Иногда открываю глаза, и вижу деревянный потолок. Узкие стены тамбура, словно меня уже в гроб поместили.

Хрустящую белоснежную подушку и такие же простыни, уже измазанные моей кровью и гноем из незатянувшихся ран.

Глухо рычу, сжав зубы.

Бешено. Одержимо. До одури хочется пить.

И вот он стакан. И графин с блаженной влагой.

Совсем рядом. Только протянуть руку. На тумбочке впритык к постели.

А я не могу.

Ни хрена не могу.

Только чувствовать, как подыхаю. Как в глотке и во рту все пересохло хуже проклятой пустыни и не песок, а мои легкие, кажется, песком хрустят на зубах.

И ненавижу.

Ненавижу это проклятое бессилие. Ненавижу еще сильнее, чем жажду, от которой выворачивает все внутренности наружу.

Что может быть худшим проклятием? Чем невозможность пошевелиться?

И каждый раз проваливаюсь в темноту. Снова и снова. Сжав челюсти и кулаки до хруста.

И тогда чувствую, как кто-то поднимает голову.