Белый вепрь

Филипп отправился в собственную квартиру — теперь уже не нужно было делить жилье с кузеном. При мысли об этом он испытал мгновенный прилив ностальгии и тут же улыбнулся про себя: ведь и его положение тоже изменилось. Ему ясно дали это понять во время грандиозного пиршества. Сэр Ральф Гастингс с такой настойчивостью приглашал его выпить по стакану вина, когда все закончится, в доме у своего брата, королевского камергера. И хотя Уильям Гастингс был широко известен своим добрым нравом и гостеприимством, его обширные апартаменты никогда не становились проходным двором для всяких там провинциалов. Филипп начал постепенно понимать, что в Вестминстере милости герцога Глостера значат ничуть не меньше, чем звание пэра при дворе короля Эдуарда.

Это безошибочно свидетельствовало о закате его царствования. Муж Марии Бургундской, отпрыск Габсбургской династии{133}, прекратил в конце концов свое доблестное сопротивление и помирился с Францией. Теперь у Людовика были развязаны руки, и он умело этим воспользовался: отказался выполнять далее условия договора с Эдуардом, в частности, выплачивать дань, а также порвал помолвку своего сына с дочерью Эдуарда. Горевала ли об этом принцесса Елизавета — вопрос спорный, даже самые снисходительные люди находили дофина Карла фигурой на редкость отталкивающей. Но дело конечно же не в принцессе, акция Людовика была направлена против короля Англии. Таким образом французский король отплатил англичанам за семь лет кабалы, в течение которых он выплачивал унизительную для его страны дань. Единственным светлым пятном этой мрачной зимы были шотландские успехи герцога Глостера. Это спасало униженную Англию от национального позора.

Ричард считал, что с шотландцами надо кончать, и чем скорее, тем лучше. Судя по всему, король Джеймс, по крайней мере в ближайшее время, не будет иметь возможности вмешиваться в английские дела, но все равно лучшим ответом на возрастающую угрозу со стороны Франции было бы достижение полного и постоянного нейтралитета со стороны союзника Людовика, потом это могло бы привести к ослаблению традиционных связей Шотландии с Францией и даже к заключению союза Шотландии с южным соседом{134}. При достаточном терпении и дипломатическом мастерстве в таком союзе нет ничего невозможного, благо прецедент в прошлом имеется.

— Да, в этом ты прав, Дикон, — отрывисто бросил Эдуард. — Тем более что пираты Людовика хозяйничают на Ла-Манше как им заблагорассудится. Прав, прав. Другого пути не видно.

— Мне тоже так кажется, — спокойно заметил Ричард.

Они сидели за плотно закрытыми дверями в уборной, непосредственно примыкающей к огромной спальне. На небольшом столике лежала кипа бумаг. Эдуард со вздохом опустился на низкую кушетку рядом со столиком.

— Ладно, подождем до лета, — произнес он. — При такой погоде, как сейчас, все равно особенно не повоюешь. Жаль только, денег я тебе не смогу дать, сколько надо.

— Ничего, справлюсь, — слегка улыбнулся Ричард. Он слишком хорошо знал, как фантастически скуп его брат. Враги презрительно именовали его королем-купчишкой, а Эдуард то и дело подтверждал это прозвище. Вот даже теперь, довольный шотландскими победами, он не упускал случая вслух пожаловаться, что успехи стоят ему слишком дорого.

Разглядывая младшего брата из-под приспущенных ресниц, Эдуард с незаметной улыбкой раздумывал над тем, что пути Господни действительно неисповедимы. Ведь совсем недавно — так ему, по крайней мере, казалось — Ричард был тихим, застенчивым юношей, довольствовавшимся задворками двора Вудвилов. А сейчас? Меньше двенадцати лет прошло с тех пор, как Эдуард отдал ему на откуп весь север Англии и отправил за Трент править этой частью страны от имени короны. Постоянная настороженность мальчика, потом юноши-изгоя давно сменилась гордыней, которая при случае могла таить в себе немалую угрозу, и почти ничего не осталось от скромного мальчика, что неустанно забавлял Елизавету Вудвил и ее сыновей. Фигура выправилась, горб почти исчез, хотя от ощущения себя калекой Ричард так и не избавился: даже самые близкие люди почти никогда не могли видеть его в рубахе с короткими рукавами.

Ричард бегло просматривал донесения. Эдуард со вздохом отвел глаза от брата. Эта кипучая, через край бьющая энергия брата неприятно напоминала ему о собственной немощи. Эдуард был еще далеко не стар — разве можно назвать стариком сорокалетнего мужчину, успокаивал, он сам себя, но жизнь ему выпала нелегкая, и тело начинало об этом напоминать. Приступы неудержимой ярости, которую вызывало у него любое сопротивление со стороны ближайшего окружения, заканчивались чем-то вроде судорог, особенно часто это случалось в последнее время. Пару раз у него совершенно темнело в глазах, и он еле удерживался на ногах. «Но это еще ничего, — говорил он себе, — Эдуард, черт вас всех возьми, еще повоюет!»

Он посмотрел на руки, которые, увы, в последнее время начали немного дрожать. По наступившей вдруг тишине он понял, что брат изучающе глядит на него. Встретившись с ним взглядом, Эдуард сказал с обезоруживающей улыбкой: