Белый раб

- Не отрицаю, - спокойно согласился он. - И больше половины джентльменов действует точно так же, если у них хватает умения и представляется удобный случай. Это уж всегда так: игроки-профессионалы стараются ввести в азартные игры известный элемент ловкости. Пусть даже мы и грабим господ плантаторов: разве они не существуют тем, что грабят своих негров? Какое же право они имеют жаловаться? Приглядитесь сами: здесь, в южных штатах, вся наша система сверху донизу основана на грабеже. Грабят друг друга все, на всех ступенях общественной лестницы. Одни только рабы, да еще кое-какие белые бедняки действительно зарабатывают свой хлеб. Плантаторы живут за счет рабов, которых принуждают работать сверх всяких сил. Так называемые "бедные белые", то есть разорившиеся плантаторы, не имеющие собственных рабов, торгуют предметами, украденными с богатых плантаций. Целый легион североамериканских кровопийц торгашей - янки и всякие темные нью-йоркские дельцы - наводняет страну и высасывает ее соки. А мы, люди, у которых достаточно холодная голова и одновременно ловкие руки, чтобы обвести вокруг пальца и обыграть всю эту шайку - и плантатора, и торговца-янки, и всех этих пиявок, - мы, я твердо в этом убежден, нисколько не безнравственнее, чем самый честный из них. Все здесь принадлежит сильному, ловкому и хитрому. Это краеугольный камень нашего южноамериканского общества. Жить за счет других - первородный грех этого общества. И если я не ошибаюсь, такое положение нашло себе даже защитника в лице одного северного богослова, который провозгласил, что отдельный человек не может нести ответственности за грехи общества. И если эта симпатичная теория - против которой, кстати сказать, у меня нет особых возражений - будет способствовать спасению душ господ Мак-Граба и Гуджа или господ плантаторов, поддерживающих и благословляющих их, то почему же мы, "джентльмены от ловкости рук", одни только будем исключены из числа тех, кто пользуется ее преимуществом?

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

Под легкомысленной маской этого философствующего авантюриста я без труда уловил выражение искренней печали и даже стыда за тот путь, по которому он пошел, хоть он и старался оправдать себя тем, что лишь следовал основным принципам всех рабовладельческих штатов; да и в самом деле, не был ли он, в сущности, порядочнее многих людей в этой стране, занимавшихся вполне дозволенной профессией и слывших "честными американцами"?

Я ответил откровенностью на откровенность и чистосердечно признался, что много лет назад я был близок с одной рабыней, которая по описаниям вполне подходила к той, которую он продал плантатору из штата Миссисипи, а ребенок ее был моим сыном. Я спросил его, не помнит ли он имени этого плантатора и не может ли помочь мне разыскать их.

- Ну, а если вы их найдете, что же вы рассчитываете предпринять? - спросил он.

- Выкупить их, если это окажется возможным, а затем дать им свободу, - ответил я.

- Обдумайте и взвесьте все, - произнес он серьезно, - раньше чем предпринять такой шаг. Время, как вы и сами знаете, приносит большие перемены. Вы не можете рассчитывать найти ту девушку, с которой были близки тогда, в Северной Каролине. Ах, лгунья какая! Ведь она уверяла меня, - и слезы ручьем текли из ее прекрасных темных глаз, - что у нее есть супруг, единственный мужчина, которому она когда-либо принадлежала, и что он отец ее ребенка. Несколько лет назад работорговцы, по ее словам, увезли его на Юг, и она все еще надеется когда-нибудь встретиться с ним. Не думайте, что она могла остаться вам верна. Даже если б она и хотела этого, это было бы для нее невозможно. Допустим даже, что вам удастся найти ее, - не исключено, что она толста, как пивная бочка, и исполняет обязанности экономки, - а может быть, и другие - у какого-нибудь джентльмена. Или же она сейчас кухарка или прачка, и у нее, как предсказывал Гудж, целая куча детей, отличающихся приятным разнообразием цветов и оттенков.

Как ни мучительно было для меня такое предположение, все же я не мог отказать ему в большой доле вероятности. Что могли двадцать лет рабства сделать с моей любимой женой! Каким унижениям, каким издевательствам, какому позору и каким искушениям могла она подвергнуться, особенно потому, что красота ее, скромность и обаяние не могли не служить особой притягательной силой. Ведь ни закон, ни религия, ни общественное мнение не защищали ее от самых гнусных посягательств даже не сластолюбивого распутника, а просто самого что ни на есть "патриархально" настроенного плантатора, у которого хватило бы денег, чтобы купить ее.

Сердце мое готово было разорваться, и голова кружилась при одной мысли об этом.