Белый олеандр

Я тщательно редактировала письма в тюрьму. Привет, как ты, что сейчас пишешь… Рассказывала об оценках, саде, уроках живописи, запахе Санта-Ана, выгоревшем пейзаже, ноябрьской хандре и укорачивающемся дне. «Про питерки и что ты коралева бала». Посылала небольшие акварельные рисунки размером с открытку — у нее там мало места. Ей понравился период Кандинского и мои новые работы. Я отправила серию карандашных набросков на тонкой лощеной бумаге. Автопортрет слоями — линия здесь, линия там, по одной. Надо догадаться и сложить их один на другой. Я больше не облегчала ей задачу. Пусть потрудится!

Мать писала, что ее стихи опубликовали в «Кеньон ревью» и поэтическом выпуске «Зизивы». По моей просьбе Клэр отвезла меня в «Книжный суп» на Сансет-стрип и купила то и другое. Там было длинное стихотворение про бег в тюрьме. Бег занимал значительную часть ее дня. Если она не писала, то бегала по дорожке: пятьдесят, а то и сто миль в неделю. Каждые четыре месяца снашивались туфли. Иногда ей давали новые, а иногда нет. У меня родилась идея: я сделала на ксероксе десять копий стихотворения и использовала их для рисунков. Садилась за столом в красно-белой кухне и рисовала масляной пастелью поверх ее слов. Чувство бега, бессмысленная рутина. Как ее мысли…

За запотевшим кухонным окном шептал дождь. Клэр сидела рядом с чашкой мятного чая.

— Расскажи мне о ней!

Что-то не давало мне распространяться о матери. Клэр было любопытно, как и всем, — учителям в школе, Рэю, Джоан Пилер, редакторам маленьких литературных газет. Поэты в тюрьме — парадокс. Я не знала, что сказать. Она убила человека, она моя мать. Я не знала, похожа я на нее или нет. Обычно не хотелось ничего говорить. Лучше, чтобы Клэр была отдельно от матери, на другой странице, и только я могла бы наложить их друг на друга и поднести к свету.

Клэр перечитала стихотворение про бег.

— «Финишная прямая — через двадцать лет. Часы без стрелок». Потрясающие слова! Жизнь в тюрьме… Невероятно! «Три года позади, утоптана земля». Она очень мужественная! Как она это терпит?

— Она живет в своей голове.

— Это замечательно! — Клэр погладила кружку, словно щеку ребенка. — Если бы я так могла…

Я радовалась, что не может. Происходящее ее задевало. Может, слишком — ну и ладно. Клэр не могла мысленно перевернуть все с ног на голову и придумать хороший конец. Я посмотрела на стихотворение матери в «Кеньон ревью». Примечательно, что она всегда выступала героиней, изгнанницей, одиноким воином. Не злодейкой.

— Это и отличает настоящего художника, — вздохнула Клэр. — Он своим творчеством создает мир заново.

— Ты тоже настоящий художник.

— Актриса, — поправила она. — Да и то никудышная.

Я уже посмотрела пару картин с ее участием. Она казалась в них такой прозрачной, что аж сердце рвалось. Я бы побоялась быть столь беззащитной. Последние три года, наоборот, наращивала кожу, чтобы не истекать кровью всякий раз, как за что-нибудь зацеплюсь. А она ежедневно обнажалась, снимала с себя слой за слоем. В одном фильме она играла трепетную жену профессора. В другом — брошенную возлюбленную из восемнадцатого века, в монастыре.

— Ты потрясающая актриса!

Клэр пожала плечами и углубилась во второе стихотворение, про тюремную драку.

— Мне нравится буйство твоей матери, ее сила. Восхищаюсь!

Я обмакнула в чернила маленькую кисть для суми-э и несколькими дугами и линиями изобразила темное пятно. Буйство… Клэр, что ты знаешь про буйство? Сила? Ее не хватит, чтобы перестать быть фоном для моих рисунков. Ее слова — просто мой холст!

Как-то после школы, теплым полусонным туманным днем, Клэр встретила меня на крыльце.

— Мне дали роль! — прокричала она, прежде чем я успела пройти под аркой с розами.

Она откинула голову, подставляя шею нежаркому зимнему солнцу. Ее смех брызгал, как гейзер. Бросилась меня обнимать и целовать. Звонила Рону в Россию, на Урал, где он снимал научный конгресс телекинетиков. Не дозвонилась. И даже это не погасило радость. Открыла «Тэтэнже», которое для особых случаев всегда стояло в холодильнике. Пена полилась через край, на стол, на пол. Выпили за новую работу.

Роль была небольшой, но интересной. Клэр играла элегантную пьяную жену главного героя, в длинном платье и бриллиантах.

Дело происходило на вечеринке. Нужно было часто есть и пить и не перепутать, что за чем, чтобы потом можно было смонтировать.

— Как всегда, чья-то одинокая жена, — вздохнула она. — Что это, пожизненное амплуа?

Ее взяли, потому что режиссер знал Рона, а прежняя актриса в последнюю минуту сломала ключицу, и им нужен был кто-то такого же роста и типажа, кому пошло бы декольте.

— У меня несколько слов с главным героем, — пояснила она. — Это они не могут вырезать.

Роль была маленькая, пять строчек. Две сцены спустя женщину обнаруживали мертвой. Я помогала ей репетировать, изображая партнера. Самым сложным, по ее словам, была еда. Клэр запомнила все со второго раза, однако настояла, чтобы мы прогоняли диалог снова и снова. Она тщательно заучивала, на каком слове сделать паузу и пригубить вина, когда именно приподнять вилку, какой рукой и насколько.