Белый олеандр

Снова загорелся красный. Я была готова потянуть Клэр прямо под машины. Куда бы мы ни шли, люди кормили ее историями своей тяжелой жизни. Видели, что она слишком воспитанная, чтобы взять и уйти. Он придвинулся. Она, вероятно, была первым за много дней нормальным человеком, который стал его слушать.

— Работу я еще найду, — продолжал он.

В нос ударил его запах. Либо он сам обоссался, либо помог кто-то другой.

— Но всем насрать!

— Не всем. — Клонящееся к закату солнце зажгло пламенем кончики темных волос Клэр.

— Вы настоящий человек, такие теперь не в моде. Всем нужны машины…

Бродяга дышал смрадом ей в лицо, а она из вежливости не отворачивалась, не хотела обидеть. Он, как все подобные типы, сразу ее раскусил.

— В смысле, ну сколько человек надо, чтобы жарить гамбургеры?

— Немного. Или, может быть, наоборот… — Она неуверенно улыбнулась и откинула с лица растрепавшиеся на ветру волосы.

Снова загорелся зеленый, а мы так и стояли на углу Сансет и Кахуэнги. Люди обходили нас, точно яму в асфальте.

Он еще больше придвинулся и интимно понизил голос:

— Вот вы видите во мне мужчину? — Высунул язык в щель от недостающего зуба.

Она вспыхнула и смущенно пожала плечами. Разумеется, нет! Хотелось спихнуть его с тротуара.

— Раньше я женщинам нравился. Пока работал.

Я видела напряжение на ее лице, Клэр хотела отступить, но боялась обидеть. Теребила конверт с большими глянцевыми фотографиями, за которые только что отвалила двести долларов. Из проехавшего мимо черного «Корвета» донесся рэп.

— Вы хорошая женщина, но вы бы передо мной не разделись, так?

Она мяла конверт, по дрожащему лицу проносились противоречивые эмоции.

— Я не…

— Я вас не виню. Только не разделись бы…

Какой же печальный был у него вид!

Я взяла ее за руку.

— Клэр, нам пора!

Однако она уже попалась на крючок, бродяга успешно задурил ей голову.

— Я скучаю по женщинам, их запаху. Вот как у вас. Не знаю, что за духи…

«Дыхание времени» здесь было так же неуместно, как полевой цветок в зоне боевых действий. Я поразилась, что он унюхал его сквозь собственную вонь.

И все же я его понимала. Мне тоже нравилось, как она пахнет. Я была готова сколько угодно сидеть на ее постели, когда она заплетала мне французскую косичку, и вдыхать ее аромат.

— Спасибо, — пролепетала она.

В этом вся Клэр. Она боялась обидеть человека, даже если он — старый бродяга.

— Можно понюхать ваши волосы?

Она побледнела. Не умела отказывать. Он мог делать все что угодно, и она не знала бы, как его остановить.

— Не бойтесь! — сказал он, поднимая руки с толстыми, словно рог, ногтями. — Вон сколько людей кругом, я вас не трону.

Она сглотнула, кивнула и зажмурилась, а он осторожно взял кончиками пальцев прядь волос, как будто цветок, вдохнул и улыбнулся. Ее шампунь пах розмарином и гвоздикой.

— Спасибо, — прошептал он и отошел, не оборачиваясь.

Клэр повела меня на выставку Кандинского в Музее искусств. Мне никогда не нравились абстракционисты. Мать с приятелями приходила в восторг от черных полотен с узкими белыми полосками или больших красных квадратов. Меня же привлекали картины, которые что-то изображали: «Игроки в карты» Сезанна или «Башмаки» Ван Гога, крошечные могольские миниатюры и вороны, камыши и журавли японской чернильной живописи.

Но если Клэр хочет сходить на Кандинского, пойдем на Кандинского.

Перед музеем я несколько приободрилась — знакомая площадь, фонтаны, мягкий свет, приглушенные голоса. Я ощущала себя здесь, как Старр в церкви, спокойно и приподнято. Кандинский был не так уж и абстрактен, я различала русские города с маковками церквей, пушки, всадников с пиками, трое вряд, и дам в длинных платьях с высокими прическами. Цвета чистые, как картинки в детской книжке.

В следующем зале изображения расплывались.

— Чувствуешь движение? — Клэр указала на большое острие на полотне, наконечник указывал вправо, а широкая часть — влево. Ее руки следовали за линиями. — Как стрела!

Смотритель следил за ее взволнованными движениями в опасной, с его точки зрения, близости к картине.

— Мисс!

Она вспыхнула и извинилась, как в первый раз в жизни проспавшая урок отличница. Потянула меня обратно на скамью, где можно спокойно жестикулировать. Я хотела почувствовать то же, что и Клэр. Почувствовать то, чего нет. Чего, может быть, нет…

— Видишь, — негромко говорила она, поглядывая на смотрителя, — желтое приближается, расширяется, а синее отдаляется и сжимается.

Красное, желтое, темная зелень — расширяющиеся, сужающиеся, неподвижные озера с кровоточащими краями… Мимо, словно вдоль витрины магазина, прошли, обнявшись за плечи, парень с девушкой.

— Видишь, как он отступает от рамы, чтобы получился асимметричный край? — Она указала на полоску лимонного цвета слева.

Раньше я слышала в музеях подобные фразы и всегда думала, что произносят их с целью произвести впечатление на друзей. Но это была Клэр, она на самом деле старалась объяснить. Я уставилась на полотно: острие, полоска. В Кандинском происходило столько всего сразу, что рамы с трудом удерживали в себе содержимое.