Белый олеандр

Положил мне на тарелку обтянутую алым бархатом коробочку-сердечко. Внутри оказался граненый кулон лавандового цвета на золотой цепочке.

— Каждой девушке нужны украшения.

Клэр застегнула подарок у меня на шее.

— Аметист — прекрасный лекарь, — прошептала она мне на ухо и чмокнула в щеку. — Отныне только хорошее!

Рон наклонился, и я позволила себя поцеловать.

От нежданного подарка на глаза навернулись слезы.

Принесли заказ. Я смотрела, как они едят. Темные блестящие волосы Клэр на щеке, ее большие ласковые глаза. Гладкое лицо Рона. Бифштекс и белое вино ударили в голову, и я представляла, что я на самом деле дочь Клэр и Рона Ричардс. Кто я, настоящая Астрид Ричардс? Хорошо учусь. Естественно, пойду в колледж. Я слушала их смех, что-то про йельские деньки, хотя Рон тогда был женат — он бросил жену ради Клэр. Вообразила себя в Йеле, по колено в шуршащей листве, в теплом пальто из верблюжьей шерсти. Аудитории с темными деревянными панелями на стенах, слайды работ Да Винчи. На третьем курсе поеду в Тоскану. В родительский день Клэр с Роном придут меня навестить. Клэр в жемчугах покажет, в каком общежитии жила много лет назад.

Коснулась аметиста на шее. Отныне только хорошее…

Почти все лето Рон где-то пропадал. Когда приходил домой, Клэр стирала его одежду и готовила кучу еды. Он куда-то звонил, работал на ноутбуке, встречался с коллегами, проверял сообщения и снова уезжал.

Клэр выбивало из колеи, когда он, едва вернувшись, вновь исчезал, но по крайней мере она перестала расхаживать по ночам. Почти каждый день облачалась в перчатки, огромную соломенную китайскую шляпу и работала в саду. Занималась помидорами, которых насадила четыре вида: желтые и красные черри, продолговатые «рома» для итальянского соуса и круглые «бифштексы» размером с голову младенца. По субботам мы добросовестно смотрели передачу о садоводстве. Клэр подпирала колышками высокий дельфиниум, срезала крупные розы. Каждый день пропалывала сорняки и после заката поливала грядки, наполняя воздух ароматом влажной горячей земли. Шляпа с острым верхом парила среди клумб, как балийский храм.

Иногда я ей помогала, но в основном рисовала под китайским вязом. Она пела песни, которые выучила в юности: про Джона Ячменное Зерно и «Ярмарка в Скарборо». Поставленный голос был гибким, как кожа, точным, словно лезвие метателя ножей. Пела она или говорила, в нем неизменно сквозили изящество и акцент, который я сперва приняла за британский, а потом поняла, что это — старомодный американский, как в кино тридцатых годов, где можно спокойно сказать «грандиозно». «Слишком классическая», — говорили ей на пробах. Речь шла не о возрасте. Просто слишком красива для нынешнего времени, когда все, что продержалось больше полугода, списывается в утиль. Я обожала слушать ее пение и рассказы о детстве в городском пригороде в Коннектикуте, которое казалось мне сказочно прекрасным.

Когда она уходила на прослушивание или на хореографию, я шла в ее спальню, причесывала волосы серебряной щеткой, трогала одежду в шкафу: простые и изящные, как ваза, хлопчатобумажные платья, акварельные шелка. Понюхала на туалетном столике «L’Air du Temps» в матовом флаконе с изображением голубков и надушилась на запястьях и за ушами. «Дыхание времени». Посмотрела на себя в зеркало: волосы цвета матового небеленого шелка, слегка вьющиеся на лбу, зачесаны на косой пробор и назад. Клэр и ее парикмахер сказали, что челка мне не идет. А я и не знала. Повертелась перед зеркалом. Шрамы почти исчезли. Пожалуй, сойду за красивую.

На шее мерцал аметист. Прежде я бы спрятала его в носок и засунула в ботинок в шкафу. Однако в этом доме драгоценности носили. «Если у женщины есть украшения, она их носит», — объяснила Клэр. Теперь они у меня были. Девушка с драгоценностями.

Я примерила перед зеркалом двойную нить жемчуга, потрогала пальцами глянцевитые гладкие бусины и застежку кораллового цвета. Жемчуг был не белым, а теплого светло-бежевого оттенка, с узелками между бусинами, чтобы, если порвется, потерять только одну. Хотелось, чтобы и в моей жизни были такие же узелки — и все не развалилось бы, даже если порвется.

— Ужин в восемь? Градиозно! — обратилась я к своему отражению, как Кэтрин Хепберн, накручивая жемчужную нить на пальцы.

На бюро у Клэр, рядом с семейной фотографией, стоял мой снимок в рамочке из монетного серебра. Еще никто не вставлял мои фото в рамки и не ставил себе на стол. Я подышала на стекло и вытерла краем футболки. Она сделала этот снимок пару недель назад на пляже. Я щурилась в объектив, над чем-то смеялась. Волосы бледнее песка. Клэр не вставила в рамку свой собственный снимок: Человек-невидимка в длинном парео, солнцезащитных очках и китайской шляпе. Раздевалась она, только когда шла в воду. Плавать не любила, заходила чуть выше коленей.

— Знаю, это смешно, но мне все время кажется, что меня засосет в море.

Не единственный ее страх…