Белый олеандр

Хотелось ее успокоить. В собственном доме, а нервничает больше, чем я.

— Уже видела свою комнату? Я не стала никак украшать, чтобы ты устроила все по своему вкусу.

Хотелось объяснить, что я совсем не то, что она ожидает. Я другая, и, быть может, она меня не оставит.

— Мне понравился Дюрер номер 8221.

Клэр рассмеялась коротким всплеском смеха, хлопнула в ладоши.

— По-моему, мы отлично поладим! Жаль только, что Рон, мой муж, не смог тебя встретить. На этой неделе они на съемках в Новой Шотландии, вернутся только в среду. Что поделать… Хочешь чаю? Или колы? Я купила колу, не знала, что ты любишь. Еще есть сок. Или могу сделать фруктовый коктейль…

— Чай.

Еще никогда я не проводила ни с кем столько времени, сколько с Клэр Ричардс в ту первую неделю. Сразу было видно, что у нее нет опыта общения с детьми. Она брала меня с собой в химчистку, в банк, как будто боялась на секунду оставить одну, как будто мне пять, а не пятнадцать.

Всю неделю мы питались из картонок и баночек с иностранными надписями из «Шале Гурме». Тонкие ломтики сыра со слезой, хрустящие багеты, сморщенные греческие маслины, бордовый вяленый окорок, мускатная дыня, ароматизированные розовой водой ромбики пахлавы, сладкий, точно апельсин, грейпфрут, ростбиф… Сама она клевала, как птичка, а мне все подкладывала. После трех месяцев у Стервеллы уговаривать меня, в общем-то, не требовалось.

За пикниками в гостиной я рассказывала о матери и приемных домах, избегая слишком мерзких подробностей, всего, что слишком. Я знала, как это делать. Говорила о матери, но только хорошее. Я не ябеда, Клэр Ричардс, и про тебя тоже гадости рассказывать не стану.

Она показала фотографии и памятные альбомы. Я ее не узнала. Такая застенчивая в жизни, что я почти не представляла ее перед публикой, она, войдя в образ, полностью перевоплощалась. Пела, танцевала, плакала на коленях с вуалью на лице, смеялась в блузке с глубоким вырезом и мечом в руке.

— «Трехгрошовая опера», — пояснила она. — Ставили в Йеле.

Леди Макбет, а до этого — дочь в «Спокойной ночи, мама» и Кэтрин во «Внезапно, прошлым летом».

Теперь она играла мало.

— Так устаю! Сначала часами готовишься, тащищься на пробы, а на тебя смотрят две секунды и объявляют, что ты слишком этническая. Или слишком классическая. Что-нибудь да слишком. — Она потянула на цепочке гранатовое сердце и прижала его к подбородку под вишневой нижней губой.

— Этническая?

Широкий бледный лоб, блестящие волосы.

— То есть брюнетка, — улыбнулась она. Один из передних зубов рос чуть криво и немного заходил на соседний. — Слишком маленькая означает маленькую грудь. Классическая — значит старая. Не самый приятный бизнес, к сожалению. Я все еще пробуюсь, хотя занятие совершенно бесполезное.

Я достала пальцем остатки сливочного сыра.

— Тогда зачем?

— Бросить шоу-бизнес? С ума сошла?

Она много смеялась, когда была счастлива, и когда грустила — тоже.

Кинотеатр «Нью-Беверли» находился прямо за углом. Шли «Червовый король» и «Дети райка». Мы купили огромный попкорн, плакали, смеялись и смеялись над тем, что плакали. Мы с матерью тоже часто туда ходили, только на другие картины. Она не жаловала слезливые фильмы. Часто цитировала Д. Г. Лоренса: «Сентиментальность — это культивирование в себе чувств, которых на самом деле не испытываешь». Предпочитала мрачных европейцев — Антониони, Бертолуччи, Бергмана, где все умирают или жалеют, что не умерли. Кино Клэр — прекрасный сон. Хотелось забраться в него и там поселиться, стать хорошенькой сумасшедшей девочкой в балетной пачке. Ненасытные, мы на следующий день снова шли их смотреть. Сердце мое раздувалось, как воздушный шарик, и грозило вот-вот лопнуть. Охватывала паника — того и гляди начнется кессонная болезнь, как у водолазов, которые всплывают слишком быстро.

По ночам я лежала без сна в постели с белым шитьем и смотрела на дюреровского зайца. Что-то пойдет не так. Джоан Пилер скажет, что произошла ошибка — они передумали и хотят трехлетку. Или решили подождать еще года два. Беспокоил муж Клэр. Он вернется домой и отнимет ее у меня. Хотелось, чтобы всегда было как сейчас, чтобы мы вдвоем ужинали в гостиной фуа-гра и клубникой, слушали пластинки Дебюсси и болтали о жизни. Она стремилась знать обо мне все: кто я, что люблю. Я боялась, что рассказывать особенно нечего. У меня не сложилось предпочтений, я была всеядна, носила любую одежду, сидела и спала, где скажут. Моя способность приспосабливаться не знала предела. Клэр же выясняла, нравится ли мне кокосовое мыло или яблочное. Я не знала.

— Нет, ты должна выбрать!

И я стала пользоваться яблочным мылом и ромашковым шампунем. Предпочитала спать с открытым окном и есть недожаренное мясо. У меня появился любимый цвет — ультрамариновый — и любимое число — девять. Правда, иногда я подозревала, что Клэр ищет во мне то, чего нет.

— Какой был твой самый счастливый день в жизни? — спросила она как-то вечером, когда мы лежали на обтекаемом диване.

Ее голова покоилась на одном подлокотнике, моя — на другом. Из магнитофона лился голос Джуди Гарленд, «Мой смешной возлюбленный».

— Сегодняшний.