Белый олеандр

— А она сказала, почему я прошу о переводе? — Я слизала с пальцев сахарную пудру.

— Упомянула питание. И что миссис Рамос ограничивает использование телефона. По ее мнению, ты умная, но испорченная.

Я громко рассмеялась и задрала свитер, чтобы показать ребра. Писатель с ноутбуком и студент с линованным блокнотом за соседними столиками выпучили глаза. Ждали, что я подниму еще выше. В принципе, можно было бы — там мало что осталось.

— Мы голодаем. — Я опустила одежду.

Джоан Пилер хмуро наливала чай в щербатую чашку через деревянное плетеное ситечко.

— Почему другие не жалуются?

— Боятся, что станет хуже. Она грозит отправить нас в Мак.

Джоан положила ситечко.

— Если то, что ты говоришь, — правда, и мы это докажем, ее лишат лицензии.

Я представила, как все будет на самом деле: Джоан начнет расследование, а потом ее переведут в другой округ, и я лишусь молодой соцработницы, которую все еще интересуют подопечные.

— Уйдет куча времени, а мне надо, чтобы меня перевели немедленно.

— Как же другие? Тебе все равно? — В больших широко подведенных глазах читалось разочарование.

Я подумала о тихой Микаэле, Лине, миниатюрной Кики Торез. Они голодали точно так же. И о всех других девушках, которые еще появятся в доме, а сейчас даже не знают, что значит «приемная семья». Что будет с ними? Хорошо бы прикрыть эту лавочку. Однако о других думалось с трудом. Я знала только, что голодаю и что надо бежать. С ужасом поняла, что на остальных мне плевать. При этом в глубине души понимала: они поступили бы так же. Ни одна не побеспокоилась бы обо мне. Только пятки засверкали бы…

— У меня месячные прекратились, я ем из мусорных баков! Не просите меня ждать!

Преподобный Томас говорил, что в аду грешники равнодушны к страданиям собратьев и что это часть вечных мук. Теперь я поняла, что он имел в виду.

Она купила мне второе пирожное, а я набросала на бумажке ее портрет, чуть-чуть приукрасила сальные пряди, пропустила прыщ на подбородке и шире расставила серые глаза. Отдала рисунок. Год назад я перепугалась бы, уличи меня кто-нибудь в бессердечии. Теперь же я просто хотела регулярно есть.

Джоан Пилер заявила, что впервые встречает такую девушку, и решила меня протестировать. Я убила пару дней, отвечая на вопросы жирным черным карандашом. Овца по отношению к лошади — то же, что страус к… К чему? Я это уже проходила, когда мы вернулись из Европы, и все думали, что я умственно отсталая. На этот раз у меня не было искушения рисовать картинки на перфокартах. Джоан заявила, что результаты впечатляющие, меня надо отправить в школу для одаренных детей, чтобы я получала более сложные задания, что я давно обогнала свой десятый класс и могла бы уже учиться в колледже.

Она стала раз, а то и два в неделю наносить визиты и покупала мне сытные обеды на казенные деньги. Жареный цыпленок, свинина на косточке, огромные гамбургеры в кафе, где среди официантов были сплошные актеры. Они приносили нам дополнительные колечки лука в кляре и салат из свежей капусты.

За едой Джоан Пилер рассказывала о себе. На самом деле она сценаристка, а соцработа — временно, для денег. Сценаристка… Я представила, как презрительно хмыкнула бы мама. Джоан писала сценарий про работу в Департаменте защиты детей.

— Такого тут насмотрелась, не поверишь!

Ее прятель Марш, тоже сценарист, работал в магазине ксерокопий. Их белого пса звали Каспер. Джоан хотела завоевать мое доверие, чтобы я добавила материала. Называла это исследованием. Она была неформалом, работала на государство, знала всю подноготную, и я могла говорить с нею абсолютно откровенно.

Надо вывернуться наизнанку — такая игра. Я засучила по локоть рукав, продемонстрировала собачьи шрамы. Я и ненавидела Джоан Пилер, и нуждалась в ней. Она не ела маргарин, не выпрашивала на парковке монеты на звонок. Казалось, что я продаю себя за гамбургеры. Кусочки плоти с ноги в качестве наживки. Мы разговаривали, и я рисовала карнавал и голых танцоров в затейливых масках.

Глава 16

Джоан Пилер нашла мне новую семью. Девчонки подчеркнуто меня проигнорировали, когда она помогла вынести вещи к своему помятому спортивному «Фольксвагену», на бампере которого красовались наклейки: «Возлюби мать свою», «Лети на свет» и «Не дай другу голосовать за республиканцев». Сильвана презрительно заявила, что все дело в моей белой коже — особое отношение. Может, и правда. Скорее всего. И это совсем не справедливо, совсем. Однако в тот чудесный мартовский день, когда все фотографы Лос-Анджелеса сражались за лучший ракурс, чтобы снять синее, как птица счастья, небо, снежные вершины гор и виды на сотню миль, мне было все равно. Главное, что я уезжаю.

На Маунт-Болди лежала снежная шапка, а на бульваре Уилшир каждая пальма просматривалась на пять миль вперед. Джоан Пилер поставила кассету «Токинг Хедс».

— Тебе понравится, Астрид, — сказала она, когда мы ехали по Мелроуз-авеню мимо магазинов косметики и кафе сальвадорской кухни. — Рон и Клэр Ричардс. Она актриса, он работает на телевидении.