Белые зубы

Скорчив такую гримасу, что левая половина ее лица казалась парализованной, Мэри медленно произнесла:

– Тебе… чего-то… надо?

Поппи выпалила:

– Нет!

Стукнув ее по ноге палкой, Безумная Мэри повернулась к Самаду:

– А ты, сэр! Тебе… чего-то… надо?

Самад покачал головой.

И вдруг она завопила:

– ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК! КУДА НИ СТУПИШЬ, ПУТИ НЕ НАЙДЕШЬ!

– Пожалуйста, – пролепетала не на шутку испуганная Поппи. – Не причиняйте нам зла.

– ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК! (Мэри часто давала предсказания в виде рифмованных двустиший.) ИЗ-ЗА ЖЕНЩИНЫ ТЫ В ОГОНЬ ПОПАДЕШЬ!

– Это наше дело… – начал было Самад, но его угомонил второй залп слюны, на этот раз угодивший в щеку.

– Холмы и овраги – вот вся твоя жизнь, холмы и овраги – нечистого берегись. – Она произносила эти слова нараспев, театральным шепотом, раскачиваясь из стороны в сторону и не спуская своей палки с шеи Поппи Берт-Джонс.

– Нам тело дано, чтоб нас погубить. А ум – чтобы жалить, покоя лишить. Что делать?

Она вздернула палкой голову Поппи и спросила снова:

– ЧТО ДЕЛАТЬ?

Поппи заплакала:

– Не надо! Чего ты от меня хочешь?

Безумица пожевала губами и обратилась к Самаду:

– ЧТО ДЕЛАТЬ?

– Не знаю.

Мэри огрела его по лодыжкам.

– ЧТО ДЕЛАТЬ, ЧЕРНЫЙ ТЫ ЧЕЛОВЕК!

Безумная Мэри была красивой, эффектной женщиной: высокий, чистый лоб, крупный нос, гладкая, черная как ночь кожа и длинная шея, которой позавидовала бы любая королева. Но Самад не отрываясь смотрел ей прямо в глаза, тревожные, брызжущие гневом, доводящие до обморока, ибо видел, что она обращается к нему одному. Поппи тут была ни при чем. Безумная Мэри признала в нем своего. Она увидела в нем такого же неприкаянного странника. Разглядела безумца (то есть пророка); Самад чувствовал: она знает, что он гневен сердцем, грешен рукоблудием, бесконечно далек от своих сыновей, что он скован границами, чужой среди чужих… – и что он способен постичь истину. Иначе с чего бы она из всех людей на улице выбрала его? Своего в нем признала. Оба они, Самад и Безумная Мэри, прибыли из одного места – издалека.

– Сатьяграха, – сказал Самад, удивляясь собственному спокойствию.

Безумная Мэри, которая не привыкла получать ответы на свои вопросы, остолбенело взглянула на него.

– ЧТО ДЕЛАТЬ?

– Сатьяграха. На санскрите это означает «истина и твердость». Это слова гандистов. Видишь ли, «пассивное сопротивление» или «гражданское неповиновение» были не во вкусе Махатмы.

Внезапно Безумная Мэри стала корчиться и изрыгать приглушенные проклятия – так она слушала, так ее мозг пытался воспринять слова извне, понял Самад.

– Эти понятия мало что для него значили. Он хотел доказать: в том, что мы считаем слабостью, тоже есть сила. Он знал, что иногда бездействие знаменует победу. Ганди был индусом. Я мусульманин. Моя спутница – …

– Католичка, – неуверенным голосом сказала Поппи. – Бывшая.

– А ты?

– Сука, развратница, расклаат, – сказала Безумная Мэри и сплюнула на землю – Самад расценил это как знак смягчения враждебности.

– Я хочу сказать, что…

Он взглянул на группку методистов, которые, услышав шум, взволновано столпились на ступенях церкви. В нем крепла уверенность. В Самаде всегда жил проповедник, дремал всезнайка-миссионер. Когда народу мало, а свежего воздуха много, ему легко удавалось убедить себя в том, что он постиг всю мудрость вселенной, всю мудрость, написанную на стенах.

– Я хочу сказать, что жизнь – это огромная церковь. – Он указал на дрожащих прихожан у неказистого здания из красного кирпича. – С широкими проходами между рядами. – Он указал на зловонный поток черных, белых, коричневых и желтых людей, снующих по главной улице, и на женщину-альбиноса, торгующую у входа в супермаркет маргаритками с церковного двора. – Каковыми мы с моей спутницей и воспользуемся, если ты не против. Поверь, меня волнуют те же самые вопросы. – Самад взял на вооружение приемы такого великого проповедника из Северного Лондона, как Кен Ливингстон[47]. – У меня тоже есть проблемы – в этой хорошо знакомой и одновременной неведомой нам стране проблемы есть у всех. Мы испытываем раздвоение личности, верно?

И тут Самад сделал то, на что никто не осмеливался добрых пятнадцать лет: он дотронулся до Безумной Мэри. Легко-легко – едва коснулся ее плеча.