И если говорить о наготе, у Карины Кейн была прекрасная фигура. Молочно-белая кожа, мягкие очертания. По выходным она любила одеваться так, чтобы подчеркнуть свои достоинства. Первый раз Миллат увидел ее на какой-то вечеринке. Он заметил серебристые брюки и такой же топ, а между ними мелькал голый округлый животик с серебряным колечком в пупке. Было что-то притягательное в животике Карины Кейн. Она считала свой живот уродством, но Миллату он нравился. Ему нравилось, когда она оставляла живот открытым. Но теперь, после чтения брошюр, для Миллата что-то
– Я не могу тебя уважать, – медленно объяснял Миллат, стараясь слово в слово повторить прочитанное, – пока ты сама не начнешь себя уважать.
Карина отвечала, что она себя уважает. Но Миллат ей не верил. И это тоже было странно, потому что Карина еще ни разу ему не солгала. Она вообще не лгала.
Когда они собирались пойти гулять, он сказал:
– Ты одеваешься не для меня, а для других!
На что Карина ответила, что она не одевается ни для него, ни для других, что она одевается для себя. Когда в баре она спела «Sexual feeling»[90] под караоке, он сказал:
– Секс – вещь интимная. Он касается только меня и тебя, а не окружающих!
Карина сказала, что она просто
– Не делай так… Ты предлагаешься мне, как шлюха. Ты разве не знаешь, что есть вещи, которые делать ненормально? И вообще, я сам скажу, если захочу. И почему ты не можешь вести себя как леди и не стонать?!
Карина Кейн дала ему пощечину и расплакалась. Она сказала, что не понимает, что с ним творится. «И дело в том, – подумал Миллат, громко хлопнув дверью, – что я тоже не понимаю». После этой ссоры они долго не разговаривали.
Две недели спустя Миллат подрабатывал в «Паласе». Он рассказал о своих терзаниях Шиве, недавно принятому в КЕВИН и уже набиравшему там популярность.
– Не говори мне о белых женщинах, – проворчал Шива, думая о том, скольким еще поколениям Икбалов ему придется давать один и тот же совет. – На Западе теперь женщины стали как мужчины. У них те же желания и те же нужды –
Но разговор прервал Самад – он вошел через двустворчатые двери, чтобы взять манговое чатни, так что Миллат промолчал и вернулся к резке овощей.
В этот же вечер после работы Миллат заметил в окне кафе «Пиккадилли» индианку – у нее было круглое, как луна, лицо, она вообще казалась скромной и сдержанной, а в профиль была похожа на его мать в молодости. На ней был черный джемпер с отложным воротничком, длинные черные брюки, пряди длинных черных волос падали на глаза, на ней не было никаких украшений, только «менди»[91] на запястьях. Она сидела одна.
В той же бесшабашной манере, в которой он соблазнял красивых пташек, любительниц клубов, смело, как человек, который не боится подойти к кому угодно и завести разговор, Миллат вошел в кафе и принялся пересказывать ей содержание «Права раздеваться», в надежде, что она его поймет. Он говорил о родстве душ, о самоуважении, о женщинах, которые не хотят оголяться ни перед кем, кроме мужчин, которые их любят.
– Надо понять, что паранджа дает истинную свободу. Гляди: «Свободная от оков похотливого мужского взгляда и навязанных стандартов привлекательности, женщина сама выбирает, какой ей быть. Из нее не делают секс-символ, ее не рассматривают, как мясо на прилавке». Мы думаем именно так, – сказал он, сомневаясь, что думает именно так. – Вот наше мнение, – сказал он, сомневаясь, что это
Девушка сморщилась и осторожно приложила указательный палец к его губам.
– Милый, – проворковала она, печально разглядывая его красивое лицо. – Если я дам тебе денег, ты уйдешь?
И тут появился ее друг – удивительно высокий – для китайца – парень в кожаной куртке.