Белые степи

Тогда эти величавые антенны, придававшие значимость их обладателям, ловили всего лишь один черно-белый канал. И вот, когда прямо перед Новым годом вся семья, не отрываясь, смотрела фильм Гайдая «Двенадцать стульев», вдруг голубой экран весь задергался, пошли волнистые полосы, и телевизор, издав тонкий жалобный вздох, внезапно потух. Над ним показалась тоненькая струйка дыма, и по дому разнесся запах паленого… Не сговариваясь, кто в чем был, накинув на себя фуфайки и пальто, побежали по зимней заснеженной улице в дом тети Маруси. Там ее семья в полном сборе тоже смотрела этот фильм и, поняв, в чем дело, быстро освободила места для соседей. И все приключения Остапа и Кисы подряд два вечера они, катаясь от смеха и восторга, смотрели вместе.

Постепенно дети тети Маруси разъехались, дядя Толя, как и все деревенские мужики, немало выпивал и однажды летом вовсе скрючился от вчерашней попойки. Тщетно умолял хозяйку налить сто грамм для опохмелки. Но тетя Маруся была непреклонна: перепил – значит, так тебе и надо, как хочешь, так и выздоравливай. Но не выздоровел дядя Толя, свернулся калачиком в сенцах на топчане, посинел, да и отдал богу душу. Вот если бы не нужная в такой момент принципиальность тети…

Похоронили дядю Толю, помянули, но жизнь-то продолжается… Деревенские дела безотлагательны. Пришло вечером время доить корову – белоснежную, добрую и смирную Зоюшку. По вечерам коровы дружно приходят в село, чтобы покормить молочком своих телят. Ждет и ждет тетя Маруся свою Зоюшку, а она как сквозь землю провалилась. Теленок заводится до хрипоты жалобным мычанием.

Неприход коровы к дойке можно было объяснить лишь двумя причинами – задрал волк или медведь, полезла в трясину за сочной травой и утопла. Пошли искать и… нашли ее стоящей у ограды кладбища прямо напротив свежей могилы дяди Толи…

Пригнали домой, подоили, утром вместе со всем стадом Зоюшка ушла и вечером опять не вернулась. Опять она стояла там же. И так каждый день – она стала худеть, молоко пропало, теленка перевели на искусственный корм. Тетя Маруся, кое-как пережив это наваждение и понимая, что этот непонятный каприз коровы не исправить, решилась на самый тяжелый шаг – сжав зубы, дала согласие на убой любимой Зоюшки…

Все соседи сокрушались:

– Как глупая, безмозглая корова оказалась преданнее собак и лошадей? Как такое возможно?

– Было бы понятно, если бы умерла хозяйка – она ее кормит, поит, доит и холит. Мужик лишь дает сена да чистит сараи в зимнее время. И откуда такая привязанность к хозяину, как она, в конце концов, нашла его могилу?

– Значит, существует душа.

– Душа? Чья душа – хозяина или коровы?

В горячую летнюю пору перед покосами во двор казенного дома Ислама и Салимы, опираясь на самодельную клюку, придерживая в согнутой в локте руке старую черную сумку, вошла старуха Фахриямал. Салиме она приходилась снохой – женой дяди. В солнечный летний день, увидев ее входящей в ворота, Салима удивленно заохала, торопливо переваливаясь, подбежала к ней, приобняла и, подхватив мятую черную сумку, повела в дом. Предвкушая вкусные угощения в честь неожиданного приезда городской тети, дети, весело перебегая из дома во двор, со двора в сенцы, видели, как важно пыхтит медный, с ажурными ручками и ножками, все шаржево отражающий самовар. Как растет горка горячих, жирных, желто-румяных блинов. Как квело перетекает из трехлитровой банки в пиалушку густой, прозрачно-золотистый мед. Слышали неторопливые разговоры, расспросы. Но, к их разочарованию, в ее сумке, кроме слипшихся, мятых, с растекшимся фиолетовым рисунком слив на обертках карамелей, больше ничего не нашлось. И дети вовсе насторожились, когда в разговоре Салима вдруг стала удивленно охать, слегка возмущаться и к концу откровенно недоумевать:

– Ладно, младший-то сын твой непутевый, конечно, – пьет, толком не работает, и жена под стать, а Фатих – врач, квартира большая, дети умницы. Что у него-то не живется?

– Ай, тоже мне. Жена его накрутит вечером на свои пакли бигуди, напялит на себя свой в розах халат и ходит, командует: «Фа-ати-их, подай мне пилочку, у меня руки в крему. Фа-ати-их, принеси мне», тьфу, терпеть не могу, – противно передразнивала она свою невестку. – Под корову бы ее с этими бигудями, соски подергать да навоз потаскать!

– Скажешь тоже, енге. Городские же они, что им еще делать. Радоваться надо. Сын выучился, уважают его, квартиру дали. Жила бы у них припеваючи.

– Сыну слов нет, да вот сноха.

– Ладно, невестки не нравятся, а у дочки почему бы не пожить? – со стуком переставляя чашки и недовольно хмуря брови, бросила Салима.

– Муж у нее молчаливый. Молчит, молчит – всю душу вымотает. Выйдет, в подъезде покурит, посмотрит телевизор и опять молчит. Не могу я так! До чего доходит: оставили с ним соседи на выходной сынишку. Вечером забрали и спрашивают, мол, ты слушался дядю? Он говорит – нет. А почему? Так он мне ничего и не говорил! Вот такой вот молчун – противно!