Белеет парус одинокий. Тетралогия

Черноиваненко сунул за пояс кусачки, поправил ушанку и снова полез в скважину выхода. На этот раз он пробыл наверху не менее получаса.

Легко сказать — полчаса! Принято говорить, что часы летят, как минуты, или минуты тянутся, как часы. Может быть, это вообще и верно. Но в данном случае время не тянулось и не летело. Время утратило всякое подобие движения. Время тягостно остановилось. Оно неподвижно повисло над головой, как накопившаяся капля воды повисает на низком, сыром своде подземелья, готовая в любой миг упасть или остаться висеть целую вечность.

Время было неподвижно, и неподвижны были люди в пещере. Из щели тонкой, пронзительной струей дул ветер. Звук ветра казался вкрадчивым посвистыванием точильного круга. Снежная пыль, заносимая ветром, с хрупким шорохом оседала на стенах хода. Вокруг стояла неподвижная, плотная, почти осязаемая тишина, и эта тишина казалась предшествующей взрыву. Святослав и Серафим Туляков молчали и не шевелились. Они были похожи на статуи, вырубленные из гранита. Петя и Валентина сидели на камне, прижавшись друг к другу, покусывая от волнения пальцы.

— Слышишь?

— Да. Ветер.

— Ужасно сильный ветер.

— Дядя Гаврик сказал, что это норд-ост.

— Это очень хорошо.

— Почему хорошо?

— Тише! Слышишь?

— Слышу. Это снег шуршит… Почему хорошо, если норд-ост?

— Потому что на дворе теперь ни зги не видать. Завируха. Они его не заметят… Тише!

— Что?

— Мне показалось… Нет, ничего.

— Как же он будет разминировать, если ничего не видно?

— Он будет на ощупь. Это еще лучше.

— Разве это лучше?

— Конечно, лучше. На ощупь никогда не ошибешься. А на глаз всегда можно обмануться.

— Молчи! Слышишь?

— Не слышу.

— А я слышу. Идет. Честное под салютом — идет!

Из хода посыпался снег, и в ту же секунду, скользя и спотыкаясь, в пещеру ввалился Черноиваненко, весь белый и толстый, как снежная баба; даже нос как у снежной бабы — морковный. В вытянутых руках он держал какой-то предмет, похожий на детский гробик.

— Одна есть! — деловито сказал он сильно осипшим голосом. — Иди сюда, солдат! Держи, — обратился он к Святославу, протягивая детский гробик. — Держи, не бойся, я уже вытащил взрыватель. — Он показал головой на пояс, где рядом с кусачками была заткнута медная трубочка взрывателя. — Бери, а то я руки заморозил. Пришлось работать без перчаток. Ну и саперы, хай им черт! Две копейки цена таким саперам. Поставили свой детский гробик на самом видном месте — слепой и тот заметит!

— Ничего себе игрушка, килограмма на два веса! — сказал Святослав, подкидывая на руке деревянный ящичек мины. — Рванет — будь здоров!

Черноиваненко усмехнулся:

— Положи в сторонку, она нам еще пригодится.

Он нашел в углу пещеры доску от старого ящика, вынул из кармана ножик и быстро наколол лучин, сложил горкой, поджег зажигалкой и стал греть над маленьким костром озябшие руки.

— Ух, хорошо! Ах, хорошо! — приговаривал он, растирая малиновые пальцы. — Ну и с тем до свиданьичка. Пойду обратно, покопаюсь в снегу — авось еще чего-нибудь найду!

— Может быть, мне выйти с тобой, на случай если появится какой-нибудь ихний патруль? — сказал Серафим Туляков.

Но Черноиваненко только засмеялся и махнул рукой:

— Нет, куда там! Я этих вояк добре знаю. Они сейчас сидят по хатам, и ниякий бис их не вытягнет на улицу. Они вообще ночью воевать не любят, а особенно в такую собачью погоду. Так и крутит, так и крутит! Пурга летит и шатается от земли до самого неба, как привидение. А они привидений не уважают.

Черноиваненко находился в приподнятом, веселом настроении. Его лицо, основательно иссеченное норд-остом, горело, смеялось. Сотни маленьких морщинок весело, озорно расходились вокруг глаз, под мокрыми ресницами и бровями. Он даже как-то притопывал сапогами, словно собирался танцевать.

На этот раз он провозился наверху не менее часа. Но так как теперь все были уверены в успехе, то этот час пролетел очень быстро. Черноиваненко вернулся раньше, чем его ожидали, — появился неожиданно. Так же как и в первый раз, он походил на снежную бабу, даже еще больше, так как теперь не только его туловище и руки, но и все его лицо тоже было облеплено снегом, из которого торчали угольки глаз. Он держал под мышкой две мины.

— Сеанс окончен! — сказал Черноиваненко, протягивая Святославу мины, кусачки и взрыватели. — На` еще две штучки. Держи. Видишь, а ты говорил, что я не солдат! Кто ж тогда солдат? — И первый секретарь, посмеиваясь, присел на корточки перед своим маленьким костром. — Ход открыт.

27. Средь бела дня

Они работали всю ночь, и незадолго перед рассветом — предположительно перед рассветом, так как все часы окончательно испортились и никто в точности не знал, который час, — незадолго перед рассветом было изготовлено сто сводок и сто листовок. Из последней муки Матрена Терентьевна сварила хороший, густой клейстер. И, не теряя времени, группа в составе самого Черноиваненко, Лени Цимбала, Серафима Тулякова и Святослава вышла на операцию с карманами, набитыми листовками, и с жестянками клейстера, приделанными к подкладке верхней одежды.