Белая крепость

Снова и снова он втолковывал мне, что делает упор на содержимом наших голов, что именно на нем строит весь свой замысел; горячо рассуждал о том, как упорядоченно и в то же время сложно устроен набитый всякими мелочами шкаф, который мы называем умом, но я не мог понять, как, отталкиваясь от этой идеи, он собирается сотворить оружие, с которым связаны все его – все наши надежды. Мне казалось, что уразуметь этого не сможет никто, не исключая (иногда и такая мысль приходила мне в голову) его самого. Он уверял меня, что однажды кто-нибудь вскроет содержимое наших голов и подтвердит справедливость его идей. Он говорил, что еще в дни чумы, смотрясь вместе со мной в зеркало, начал прозревать одну великую истину; теперь же для него все окончательно прояснилось, и именно на этой истине основан его замысел чудо-оружия! А потом он дрожащим от волнения пальцем указывал мне, пусть и мало что усвоившему из его возбужденной речи, но впечатленному ею, на странный, неопределенный предмет, изображенный на бумаге.

Этот предмет, чьи контуры с каждым разом прорисовывались все отчетливее, как будто что-то мне напоминал. Вглядываясь в темные линии, в которых мне чудилось нечто дьявольское, я порой чувствовал, что вот-вот смогу наконец сказать, что именно он мне напоминает, но затем меня охватывало какое-то оцепенение, или мне казалось, что воображение сыграло со мной шутку, и я продолжал молчать. И так было все четыре года, что я созерцал смутный образ, детали которого расползались по листам бумаги; от раза к разу он становился все подробнее и отчетливее, чтобы в конце концов воплотиться, поглотив деньги, которые мы копили столько лет, и огромное количество человеческого труда. Иногда я вроде бы угадывал в нем нечто виденное прежде, наяву или во сне; пару раз мне приходило в голову, будто о чем-то подобном мы говорили в те годы, когда делились воспоминаниями. Но мне так и не удавалось сделать последний шаг, способный придать окончательную четкость моим мыслям; я смирялся с их неясностью и тщетно ждал, когда чудо-оружие само раскроет мне свою тайну. И даже четыре года спустя, когда маленькое пятно на бумаге расползлось в огромное таинственное чудовище размером с мечеть, о котором говорил весь Стамбул, с чем только его ни сравнивая, и которое, по мнению Ходжи, было самым настоящим оружием, я все еще не мог выпутаться из подробностей давнишних рассказов Ходжи о победах, которые будут благодаря этому оружию одержаны.

Приходя во дворец, я старался пересказывать яркие и страшные подробности султану, словно человек, пытающийся утром вспомнить сон, который так и норовит побыстрее стереться из памяти, и говорил обо всех этих колесах, шестернях, башнях, порохе и рычагах, о которых мне столько раз твердил Ходжа. Слова были не мои, да и пламенной страсти Ходжи в них не ощущалось, однако я видел, что они производят впечатление на султана. А на меня производило впечатление то, что этот человек, которого я считал умным, преисполняется надежды, слушая мои невнятные речи, сочиненные Ходжой восторженно-поэтические описания победы и спасения, которые многое теряли в моем пересказе. Султан говорил, что оставшийся дома Ходжа – это я. Эти игры ума, приводившие меня в изрядное замешательство, уже успели мне надоесть. Когда султан утверждал, что я – это Ходжа, лучше было в это не вдумываться, потому что вскоре он заявлял, что это я всему научил Ходжу. Не теперешний, вялый я, конечно, а тот, что был раньше, тот, который изменил Ходжу! Эх, думал я, поговорили бы мы лучше о животных, о сегодняшних развлечениях и увеселениях или о готовящемся праздничном шествии ремесленников. И тут султан однажды сказал: ни для кого не тайна, что вся затея с чудо-оружием на самом деле замыслена мной.

Вот это меня и пугало больше всего. Ходжа уже несколько лет нигде не показывался, его почти забыли, а рядом с султаном во дворцах, в особняках, в городе видели меня – и мне уже начали завидовать! Дело тут было не только в том, что на малопонятную затею, о которой с каждым днем ходило все больше слухов, шли доходы с десятков деревень, оливковых рощ и постоялых дворов, или в том, что я стал так близок к султану, – занявшись оружием, мы с Ходжой вторглись в чужие владения, а я при этом еще и был гяуром. Когда у меня уже не оставалось сил выслушивать клевету, я делился своей тревогой с Ходжой и султаном.