Белая крепость

Но они не слушали меня. Ходжа бы полностью захвачен своим замыслом. Я завидовал его увлеченности, как старик завидует страстям молодых. В последние месяцы работы, когда он, снабдив расплывчатый темный рисунок многочисленными деталями, сначала сделал формы для отливки страшащего меня чудовища, а потом и отлил, потратив на это немыслимые деньги, такую толстую стальную броню, какую не смогло бы пробить ни одно ядро, Ходжа и слышать не хотел о сплетнях, которые я ему пересказывал. Его занимали только посольские особняки, где я разживался слухами: что за люди эти послы, как работают их головы, что они думают о его оружии? И самое главное, почему султан не подумает о том, чтобы направить в другие страны постоянных послов, представляющих наше государство? Я подозревал, что Ходжа сам мечтает о должности посланника, чтобы пожить среди «них» и избавиться от общества здешних дураков, но открыто об этом он не говорил даже в самые безнадежные дни, когда ничего не получалось, когда трескалась отлитая броня или он начинал бояться, что ему не хватит денег. Лишь пару раз у него вырвалось признание, что он хотел бы установить связь с «их» учеными: может быть, те поняли бы открытую им истину об устройстве нашего ума. Он говорил, что хотел бы переписываться с учеными из Венеции, Фландрии и всяких других далеких стран, названия которых приходили ему в голову. Любопытно, какие из этих ученых самые лучшие, где они живут, как завязать с ними переписку? Не мог бы я узнать об этом у послов? Но я, предаваясь развлечениям, не очень-то следил за тем, как идет работа над оружием, и забыл о просьбе Ходжи, которая могла бы порадовать наших врагов, засвидетельствовав, что он не так уж в себе уверен.

Султан тоже ничего не желал знать о распускаемых нашими врагами слухах. И когда я стал жаловаться на них (а случилось это в те дни, когда Ходжа искал смельчаков, готовых забраться в нутро его страшной металлической махины, где стоял обжигающе-горячий запах железа и окалины, чтобы крутить там огромные зубчатые колеса), султан даже слушать меня не стал. Он, как всегда, попросил пересказать то, что говорил мне Ходжа. Султан не сомневался в нем, был всем доволен, нисколько не жалел, что доверился ему, и за все это благодарил меня. Разумеется, все по той же причине: потому что это я всему научил Ходжу. Он, как и Ходжа, говорил о содержимом наших голов; и у него, как у Ходжи, размышления на сей счет неизменно сопрягались с вопросом, который он тоже мне задавал: как живут люди там, на моей родине?

И я рассказывал ему множество удивительных историй. Я столько раз повторял их, что сам в большинство из них уверовал, хотя и не могу сказать точно, повествуют ли они о действительных событиях, случившихся со мной в молодости, или же это всего-навсего фантазии, слетавшие с кончика моего пера каждый раз, когда я садился за стол, чтобы писать книгу. Иногда я на месте сочинял несколько занимательных небылиц, но имелись у меня и такие рассказы, которые от раза к разу обрастали новыми подробностями, причем я сам не мог понять, откуда их брал – из воспоминаний или из снов. Одна подробность особенно нравилась султану, так что я никогда не забывал упомянуть о ней: в моей стране все носят одежды, имеющие множество пуговиц. Но было и несколько подлинных воспоминаний, не стершихся из моей памяти за двадцать пять лет; например, как мы с родителями и братьями завтракаем и беседуем, сидя за столом в саду под липами. Эти воспоминания увлекали султана меньше всего. Однажды он сказал мне, что на самом деле жизни всех людей похожи одна на другую. Эти слова почему-то испугали меня, тем более что я уловил на лице султана зловеще-лукавое выражение, которого никогда прежде не замечал, и мне захотелось спросить его, что он имеет в виду. А потом, со страхом глядя ему в лицо, я почувствовал, что мне хочется сказать: «Я – это я!» Как будто если я наберусь смелости произнести эту глупую фразу, то тем самым сорву коварные происки завистников, а с ними и Ходжи с султаном – словом, всех тех, кто желает сделать меня кем-то другим, и я смогу спокойно продолжить свою жизнь, оставаясь самим собой. Но я испуганно промолчал, как это бывает с людьми, которые боятся обронить хоть слово о любой неопределенности, угрожающей их покою.

Это произошло весной, в те дни, когда Ходжа уже сотворил свое оружие, но еще не испытал его, потому что не мог найти людей, которые согласились бы привести махину в действие. Вскоре султан с войском выступил в поход против Польши, немало нас удивив. Почему он оставил в Стамбуле наше оружие, призванное обратить врагов в бегство, почему не взял с собой меня? Может быть, он нам не доверяет? Как и другие жители столицы, мы были убеждены, что на самом деле война только предлог и султан отправился в поход, чтобы поохотиться. Ходжа радовался, что получил еще год отсрочки, а мне было нечем занять себя или развлечь, так что мы продолжили работать над оружием вместе.