Белая крепость

Вскоре выяснилось, что интерес, который я испытывал к султану, был взаимным. Однажды Ходжа с крайней неохотой сказал мне, что на следующее утро султан желает, чтобы я пришел во дворец вместе с ним, Ходжой. Был один из тех прекрасных осенних дней, когда воздух пахнет морем и водорослями. Все утро мы провели в большой роще, на устланном палой красной листвой берегу пруда, который порос кувшинками, в окружении багрянников и чинар. Султан захотел поговорить о лягушках, которыми кишел пруд. Ходжа, совершенно к ним равнодушный, отделался несколькими общими замечаниями, сухими и совершенно бесцветными. Меня очень удивило, что султан даже не обратил внимания на эту детскую выходку. Куда больше его мыслями владела моя персона.

Так и получилось, что я пустился в долгий рассказ о лягушках: как они прыгают; какое у них кровообращение; каким удивительным свойством обладает лягушачье сердце, которое, будучи отделено от тела, способно еще долго биться; каких мух и прочих насекомых лягушки употребляют в пищу. Чтобы нагляднее объяснить, как икринка вызревает во взрослую лягушку, я попросил лист бумаги и перо. Письменный прибор принесли в серебряном футляре, украшенном рубинами. Султан не остался равнодушен к моим рисункам. Воодушевленный, я начал рассказывать сказки о лягушках, все, какие помнил, и он слушал с большим удовольствием. Когда очередь дошла до истории о принцессе, поцеловавшей лягушку, султан хмыкнул и скривился, но все равно нисколько не напоминал глупого недоросля, каким его описывал Ходжа; нет, скорее, это был умный взрослый человек, желающий начинать день с разговоров о науке и искусстве. Под конец нескольких прекрасных часов, на протяжении коих Ходжа хранил насупленный вид, султан, взяв в руки мои рисунки, заметил: «Я подозревал, что истории сочиняешь ты. Но, оказывается, и рисунки – твоя работа!» И он стал расспрашивать меня об усатых лягушках.

Так и началось мое общение с султаном. Отныне каждый раз, когда Ходжа отправлялся во дворец, я шел вместе с ним. Поначалу Ходжа был молчалив, разговаривали в основном мы с султаном. Беседуя с повелителем о его снах, радостях и тревогах, прошлом и будущем, я размышлял о том, как не похож сидящий напротив меня остроумный, сообразительный человек на того султана, о котором мне столько лет рассказывал Ходжа. По некоторым его проницательным вопросам и маленьким хитростям я понимал, что султан, вспоминая когда-то преподнесенные ему книги, хочет выяснить, сколько в Ходже от него самого, а сколько – от меня, и наоборот. Что до Ходжи, то он находил такое любопытство глупым, да и вообще был в то время слишком занят пушками и отливкой их длинных стволов.

Через полгода после того, как мы приступили к работе над пушками, стало известно, что начальник артиллерии крайне недоволен нашим вмешательством в его дела и требует, чтобы или его отставили от должности, или нас изгнали из Стамбула, как сумасшедших, которые своими новшествами вот-вот доведут артиллерию до беды. Ходжа встревожился, но не стал искать способа договориться с начальником артиллерии, который производил впечатление человека, готового уладить дело миром. Когда через месяц султан велел Ходже задуматься о каком-нибудь другом виде оружия, тот не очень расстроился. К тому времени мы уже поняли, что отлитые нами новые пушки ничуть не лучше тех, что использовались уже многие годы.

Таким образом, по мнению Ходжи, мы вступили в иную пору и теперь нам предстояло все продумать и осмыслить заново; но я уже привык к его мечтам и вспышкам гнева, так что для меня новым было только знакомство с султаном. Султану тоже нравилось узнавать нас получше. Словно внимательный отец, увещевающий сыновей, которые, играя в шарики, перепутали, где чьи, и перессорились («Вот это – твой шарик, а это – его»), султан, слушая наши речи и наблюдая за нашим поведением, выявлял различия между нами. Меня очень занимали эти наблюдения, которые я порой находил по-детски наивными, а иногда весьма проницательными; временами мне казалось, что моя личность, отделившись от меня, слилась с личностью Ходжи, и наоборот, и произошло это незаметно для меня и для него, а султан, разделяя это умозрительное создание и возвращая половинки на место, постигает нашу натуру куда лучше нас самих.