Бег по взлетной полосе

Срываюсь с места и спешу к соседним домам – за поросшим кустарником пустырем, через который по узкой тропинке мы с Зоей много лет ходили в школу, на отшибе возвышаются две десятиэтажные общаги: «муравейники», как называют их аборигены.

Раскрытые рамы качаются на ветру, выбитые окна местами заколочены фанерой, сушилки захламлены до потолков, кое-где видны следы пожаров, ступени крылец раскрошились от времени, а перила погнули и вырвали с корнями озлобленные жильцы.

На верхних этажах, несмотря на ранний час, горит свет, орет музыка и слышатся пьяные голоса.

Я топчусь у входа в подъезд, до крови ковыряю заусенцы и не представляю, как в этом хаосе разыскать Кита. Время, драгоценное время уходит. Возможно, гребаный урод уже пробил адрес и едет сюда.

Раздается визг пружины, и на крыльце появляется молодая женщина с двумя маленькими детьми. В отчаянии устремляюсь к ней и преграждаю путь.

– Скажите, где живет Никита Синицын? – кричу, и мамочка, шарахаясь в сторону, называет этаж и номер квартиры.

Благодарю ее и влетаю в воняющую аммиаком темноту. Лифты не работают – кнопки выжжены, а створки раскрыты, в их нутре черной пустотой зияют глубокие шахты.

На ощупь пробираюсь к лестнице, поднимаюсь к нужной секции, и зрение постепенно справляется с недостатком света. Я бегу по облезлым деревянным полам, то тут, то там заставленным ведрами, тазами, табуретками и коробками, спотыкаюсь и упираюсь в светло-голубую фанерную дверь.

Молюсь, чтобы Кит оказался дома, замахиваюсь и барабаню по ней кулаками.

Спустя несколько мучительно долгих секунд щелкает замок и в проеме возникает Кит. Я вижу его лицо – самое красивое в мире, бездонные глаза, серую толстовку с закатанными рукавами, – и от облегчения кружится голова.

– Яна? – Он озадаченно смотрит на меня, а мне кажется, что я все еще сплю.

Должно быть, я не выбралась из того кошмара и Кит всего лишь снится мне…

Истерика выплескивается наружу, я всхлипываю, и навернувшиеся слезы искажают его черты. Он быстро подается вперед и обнимает меня.

– Что случилось, Ян?!

Родной голос пробивается сквозь слои ваты, но я не могу вымолвить ни слова. Кит втаскивает меня в комнату, усаживает на жесткий диван, опускается на корточки напротив и кладет на мои заплаканные щеки теплые ладони.

– Посмотри на меня… – тихо просит он. – Все прошло. Все в норме. Сейчас я отпущу тебя, и ты мне все расскажешь, о᾿кей?

Опускаю и поднимаю опухшие веки, и Кит прячет руки в карманы толстовки.

Не зная, с чего начать безрадостный рассказ, озираюсь по сторонам – нас окружает запустение и нищета: старая истлевшая мебель, истертый палас, пятна на пожелтевших обоях, батареи грязных бутылок у стены.

– Да. Вот так я и живу… – беззаботно сообщает Кит и смотрит на меня в ожидании ответа. – Итак?

По сердцу будто проходятся наждачкой. Этот мальчишка мечтал о небе и высоте, но мой отец не успел ему помочь. Я нахожусь в той самой комнате – настоящей, реально существующей, – которую Кит не хотел бы никому показывать. В центре его слабости, бессилия и стыда. Но он не раздумывая впустил меня, и у него не осталось секретов. Значит, и я не должна ничего скрывать. Проглатываю болезненный ком и еле слышно умоляю:

– Кит. Прости меня… Я накосячила. Скажи, ты можешь прямо сейчас сорваться и сбежать куда-нибудь на пару дней? Я все тебе расскажу, но позже. Только давай побыстрее отсюда уйдем?

– Да хоть на край света! – Он встает, стирает слезу с моей щеки, вытаскивает из-за полированной боковины дивана свой верный, видавший виды рюкзак, укладывает в него пару вещей, скрученную палатку, коврики и спальник, достает из ящика стола файл с документами и прячет в боковой отдел. Берет меня за руку, выводит из комнаты, тянет за собой по узкому темному коридору, от души пинает разбитую дверь и по загаженным лестницам пробирается к чердаку. Налегает плечом на лист ржавого железа, под скрип петель подталкивает меня в спину и шагает следом. По глазам бьет яркая белизна неба: мы оказываемся на заваленной горами мусора крыше.

Кит бросает на пыльное покрытие рюкзак, садится на него, и я проделываю то же самое. Он невозмутим, но я считываю его тревогу, и она камнем ложится мне на сердце.