Башня шутов

Шарлей был не очень высок, даже немного уступал ростом Рейневану, но это не бросалось в глаза, поскольку недавний демерит был плечист, крепко сбит и наверняка силен, о чем свидетельствовали жилистые и играющие мускулами предплечья, выглядывающие из коротковатых рукавов. Шарлей не соглашался покинуть монастырь в рясе, а одежда, которой его снабдили взамен, была немного странноватой.

Довольно грубые, чтобы не сказать топорные черты лица демерита не мешали ему быть живым, непрерывно изменяющимся, играющим широкой гаммой разнообразных выражений. Горбатый и мужественно крупный нос нес следы давнего удара, нижняя часть подбородка скрывалась в старом, но все еще видном шраме. Глаза Шарлея, зеленые, как бутылочное стекло, были очень странными. Глядя в них, так и хотелось проверить, на месте ли кошелек и кольцо на пальце. Беспокойная мысль устремлялась к оставшейся дома жене и дочерям, а вера в девичью добродетель обнажала всю полноту своей наивности. Неожиданно утрачивалась какая-либо надежда на возврат данных в долг денег, переставали удивлять пять тузов в колоде для пикета, подлинная печать на документе начинала казаться чертовски неподлинной, а у коня, доставшегося за большие деньги, начинались странные хрипы в легких. Именно такое чудилось, если смотреть в бутылочно-зеленые глаза Шарлея. И на его лицо, в котором решительно больше было от Гермеса, чем от Аполлона.

Они миновали широкую полосу пригородных огородов, потом часовенку госпициума[153] Святого Миколая. Рейневан знал, что госпициум содержат иоанниты, знал также, что в Стшегоме у ордена размещается командория. Он тут же вспомнил князя Кантнера и приказ направиться в Малую Олесьницу. И начал беспокоиться. Приказ мог быть связан с иоаннитами, а значит, дорога, по которой он ехал, не была тропой преследуемого волка, сомнительно, чтобы каноник Отто Беесс одобрил такой выбор. И здесь Шарлей впервые проявил свою проницательность. Либо столь же редкое умение читать чужие мысли.

— Нет причин беспокоиться, — сказал он легко и весело. — В Стшегоме свыше двух тысяч жителей, мы затеряемся среди них, как снежинка в пурге. Кроме того, ты под моей защитой. Как ни говори — я обязался.

— Все время, — ответил Рейневан после долгого молчания, понадобившегося ему, чтобы остыть, — все время я пытаюсь понять, какое значение для тебя имеет такое обязательство.

Шарлей широко улыбнулся, показав белые зубы шагающим навстречу сборщицам льна, пригожим девицам в сильно потрепанных одежках, едва прикрывающих обилие потных и запыленных прелестей. Девиц было несколько, а Шарлей лыбился всем по очереди, так что Рейневан потерял надежду услышать ответ.

— Вопрос, — застал его врасплох демерит, отрывая взгляд от подрагивающей под мокрой от пота длинной рубашкой круглой попочки последней из прелестниц, — носит философский характер. А на таковые я не привык отвечать в трезвом состоянии. Но обещаю, ты получишь ответ еще до захода солнца.

— Не знаю, дождусь ли. Не сгорю ли раньше от любопытства.

Шарлей не ответил, зато ускорил шаг так, что Рейневану пришлось заставить лошадь пойти легкой рысью. В результате они вскоре оказались у Свидницких ворот. А дальше, за группой отдыхающих в тени умазюканных паломников и покрытых язвами нищих, уже был Стшегом с его узкими, грязными, вонючими и полными народу улицами.

Куда бы и к какой бы цели их ни вела дорога, Шарлей ее знал, так как шел уверенно и без всяких колебаний. Они прошли по улочке, в которой тарахтело столько ткацких станков, что она, несомненно, называлась Ткацкой либо Суконнической. Вскоре вышли на небольшую площадь, над которой вздымалась церковная колокольня. Через площадь — это можно было видеть и обонять — недавно прогоняли скот.

— Только глянь, — останавливаясь, проговорил Шарлей. — Церковь, корчма, бордель, а между ними кучка дерьма. Вот парабола человеческой жизни.

— А вроде бы, — Рейневан даже не улыбнулся, — ты на трезвую голову не философствуешь.

— После долгого периода воздержания, — Шарлей безошибочно направился в заулок к прилавку, уставленному кувшинами и горшками, — я упиваюсь самим только ароматом хорошего пива. Эй, добрый человек! Подай-ка белого стшегомского! Из подвала. Изволь заплатить, парень, поскольку, как утверждает Священное Писание, argentum et aurum non est mihi[154].

Рейневан фыркнул, но бросил на прилавок несколько геллеров.

— Ты скажешь наконец, какие дела привели тебя сюда?

— Скажу. Но лишь после того, как осушу по меньшей мере три из этих вот дел.

— А потом? — насупил брови Рейневан. — Только что упомянутый бордель?

— Не исключено. — Шарлей поднял кружку. — Не исключено, парень.

— А дальше? Трехдневное возлияние по случаю обретения свободы… передвижения?

Шарлей не ответил, потому что пил… Однако прежде чем прикончил кружку, подмигнул поверх нее, а это могло означать все.

— И все-таки это была ошибка, — серьезно проговорил Рейневан, не отрывая взгляда от прыгающего кадыка демерита. — Возможно, ошибка каноника. А может, моя, что я его послушался и связался с тобой.