Башня шутов

— Спасайся! — завопил проносящийся мимо Миколай Зейдлиц, отмуховский староста. — Гууууситы! Идут на нас! Гуууситы!

— Господин Пута и господин Колдиц уже ушли! Спасайтесь кто может!

— Стойте… — Епископ тщетно пытался перекричать разверзшийся ор и рев. — Господа рыцари! Как же так…

Конь взбесился под ним, поднялся на дыбы, Вавжинец фон Рограу схватил коня за поводья и сдержал.

— Бежим! — крикнул он. — Ваше преосвященство! Надо спасать жизнь!

По тракту продолжали мчаться галопом новые конники, бежали стрелки и латники, среди латников епископ увидел Сандера Больца, Германа Айхельборна в плаще иоаннита, Гануша Ченебиса, Яна Хаугвица, кого-то из Шаффов, которых легко было узнать по видимым издалека щитам palé d’argent et de gueules[423]. За ними с искаженными от ужаса лицами неслись в карьер Маркварт фон Штольберг, Гунтер Бишоффштайн. Румфольд Оппельн, Ничко фон Рунге. Рыцари, еще вчера состязавшиеся в похвальбах, готовые атаковать не только Градец-Кралове, но и сам Градище горы Табор, теперь в панике удирали.

— Спасайся, кто жив! — рявкнул, проносясь мимо, Тристрам Рахенау. — Идет Амброж! Амброоож![424]

— Христе, смилуйся! — выкрикивал не отстающий от епископского коня пеший поп Мегерлин. — Христе, спаси!

Тракт перегораживала нагруженная телега со сломанным колесом. Ее спихнули и перевернули, в грязь посыпались кувшины, крынки, бочонки, перины, килимы[425], кожухи, башмаки, ломти солонины, другое добро, награбленное в спаленных деревнях. Застряла еще одна телега, за ней вторая, возницы соскакивали и удирали пехом. Дорога уже была усеяна награбленной, брошенной кнехтами добычей. Через минуту среди узелков и узлов с награбленным епископ увидел брошенные щиты, алебарды, бердыши, арбалеты, даже огнестрельное оружие. Облегчившиеся кнехты утекали так прытко, что догоняли конников и латников. Кто не мог догнать, в панике орал и выл. Ревели коровы, блеяли овцы.

— Быстрее, быстрее, ваше преосвященство… — подгонял дрожащим голосом Вавжинец фон Рограу. — Спасаемся… Спасаемся… Лишь бы до Гомоля… до границы…

Посередине тракта, частично втоптанная в землю, обделанная скотиной, обсыпанная баранками и черепками побитых горшков, валялась хоругвь с огромным красным крестом. Знаком Крестового похода.

Конрад, епископ Вроцлава, закусил губу. И дал коню шпоры. На восток. К Гомолю и Левинской просеке. Спасайся, кто жив. Только б поскорей. Поскорей. Потому что идет…

— Амброж! Идет Амброж!

— Амброж, — покачал головой Шарлей. — Бывший градецкий плебан у Святого Духа. Слышал я о нем. Он был бок о бок с Жижкой до самой смерти. Очень опасный радикал, харизматический народный трибун, истинный предводитель толпы. Умеренные каликстинцы боятся его как огня. Потому что Амброж умеренность взглядов считает предательством идеалов Гуса и Чаши. А при одном движении его головы поднимаются тысячи таборитских цепов.

— Факт, — подтвердил Горн. — Амброж буйствовал уже во время предыдущего епископского рейда в двадцать первом году. Тогда, как вы помните, все окончилось перемирием, которое с епископом Конрадом заключили Генек Крушина и Ченек из Вартенберка. Жаждущий крови монах указал на обоих как на предателей и кунктаторов[426], и толпа кинулась на них с серпами, они едва сумели сбежать. С того времени Амброж не перестает говорить о реванше… Рейнмар, что с тобой?

— Ничего.

— Ты выглядишь так, — опередил его Шарлей, — словно тебя покинул дух. Уж не болен ли ты? Впрочем, не до того. Возвратимся к епископскому рейду, дорогой господин Муммолин. Что у него общего с нашим?

— Епископ наловил гуситов, — пояснил Горн. — Вроде бы. То есть вроде бы гуситов, потому что наловил-то наверняка. Кажется, у него был список, руководствуясь которым он и хватал. Я говорил, что у него отличные шпики?

— Говорили, — кивнул Шарлей. — Значит, Инквизиция занята тем, что вытягивает из пленников показания, то есть вы считаете, что сейчас им будет не до нас.

— Не считаю. Знаю.

Разговор, который не мог не состояться, состоялся вечером.

— Горн.

— Слушаю тебя, юноша, самым внимательным образом.

— Собаки, хоть и жаль животное, у тебя уже нет.

— Трудно, — глаза Урбана сузились, — этого не заметить.

Рейневан громко закашлялся, чтобы обратить внимание Шарлея, который неподалеку играл с Фомой Альфой в шахматы, вылепленные из глины и хлеба.

— Ты не найдешь здесь, — продолжал он, — ни ямы от вывороченного дерева, ни гуморов, ни флюид. Словом, ничего такого, что могло бы тебя удержать от необходимости ответить на мои вопросы. Те самые, которые я задал тебе в Бальбинове, в конюшне моего убитого брата. Ты помнишь, о чем я спросил?

— С памятью у меня все в порядке.

— Прекрасно. Стало быть, ответить на те вопросы тебе также будет несложно. Итак, слушаю. Говори, не тяни.

Урбан Горн подложил руки под голову, потянулся. Потом взглянул Рейневану в глаза.