Башня шутов

— Тот, кто обитает над кругом Земли, — вклинился Исайя, вырванный из апатии звуком слова «Библия», — растянул небеса, как ткань, и раскинул их, как палатку для жизни.

— Ну вот, пожалуйста, — покачал головой Коппирниг. — Псих, а знает.

— Вот именно.

— Что «вот именно»? — возмутился Коппирниг. — Что «вот именно»? Такие уж вы мудрые? Я от всего откажусь. Только б меня выпустили, я соглашусь со всем, чего они захотят. Что Земля плоская, а ее геометрический центр находится в Иерусалиме. Что Солнце вращается вокруг папы, являющего собой центр вселенной. Все признаю. А впрочем, может, они и правы? Псякрев, их организация существует без малого полторы тысячи лет. Хотя бы уже по этой причине они не могут ошибаться.

— А с каких это пор, — прищурился Шарлей, — годы лечат глупость?

— Да идите вы к дьяволу! — занервничал вольный каменщик. — Сами отправляйтесь на пытки и костер! Я от всего отрекаюсь! Я говорю: и все-таки она НЕ движется, epur NON si muove!

— Впрочем, что я могу знать, — горько проговорил он после недолгого молчания. — Какой из меня астроном? Я человек простой.

— Не верьте ему, господин Шарлей, — проговорил Бонавентура, который в этот момент очнулся от дремы. — Сейчас он так говорит, потому что испугался костра. А какой из него астроном, во Франкенштейне знают все, потому что он каждую ночь на крыше с астролябией высиживает и звезды считает. И не он один в семье, все у них такие звездоведы. У Коппирнигов. Даже самый младший, маленький Миколаек. Так людишки смеются, мол, первым его словом было «мама», вторым «папа», а третьим «гелиоцентризм».

* * *

Чем раньше наступала тьма, тем становилось холодней, тем больше постояльцев вступало в споры и диспуты. Говорили, говорили, говорили. Вначале все вместе, а потом уж каждый сам с собой.

— Разрушат мне institorium. Все разбазарят, пустят по ветру, обратят в прах. Развалят все, чего я добился. Теперешняя молодежь!

— А все бабы — все до единой курвы. По желанию или по принуждению.

— Настанет апокалипсис, не останется ничего. Совсем ничего. Да что вам толковать, профаны.

— А я вам говорю, что с нами покончат раньше. Придет инквизитор, а потом сожгут. И так нам и надо, грешникам, ибо мы на Бога клевету возводили.

— Как солому пожирает язык огненный, а сено исчезает в пламени, так корень их будет гнилью, а поросль словно пыль, схваченная ветром, взметнется, ибо отринули они Законы Господнего Воинства.

— Слышите? Псих, а знает.

— Вот именно.

— Проблема в том, — сказал задумчиво Коппирниг, — что мы слишком много думали.

— О, вот, вот, — подтвердил Фома Альфа. — Никак не избежать нам кары.

— …будут собраны, заключены в темницы, а через много лет покараны…

— Слышите, псих, а знает.

У стены, в отдалении, страдающий dementia и debilitas бормотал и что-то бессвязно толковал. Рядом, на подстилке, Нормальный, охая и постанывая, истязал свои гениталии.

В октябре ударили еще более крепкие холода. Тогда, шестнадцатого — в датах позволял ориентироваться календарь, который Шарлей начертил на стене мелом, украденным у Циркулоса, — в Башню попал знакомый.

Знакомого втащили в Башню не божегробовцы, а вооруженные в кольчугах и стеганых кафтанах. Он сопротивлялся, поэтому получил несколько раз по шее, а с лестницы его просто-напросто сбросили. Он скатился и распластался на глинобитном полу. Обитатели Башни, в том числе Рейневан и Шарлей, смотрели, как он лежит. Как к нему подходит Транквилий со своей палкой.

— Сегодня у нас, — сказал он, по обычаю вначале поприветствовав новичка именем святой Дымпны, покровительницы и заступницы слабых разумом, — сегодня у нас святой Гавл. Однако побывало здесь множество Гавлов, поэтому, чтобы не повторяться… Сегодня у нас еще поминание святого Муммолина… Значит, будешь ты, братец, именоваться Муммолином. Ясно?

Лежащий на полу приподнялся на локтях, глянул на божегробовца. Несколько секунд казалось, что он краткими и тщательно подобранными словами прокомментирует речь Транквилия. Транквилий тоже, видимо, этого ожидал, потому что поднял палку и отступил на шаг, чтобы лучше размахнуться. Но лежащий только скрежетнул зубами и раздробил в них все, что не стал высказывать.

— Ну, — кивнул божегробовец, — понимаю. С Богом, брат.

Лежащий сел. Рейневан едва узнал его. Не было серого плаща, пропала серебряная застежка, пропал шаперон, пропала tiripipe. Облегающий вамс весь в пыли и штукатурке, разорван на обоих подбитых ватой плечах.

— Привет.

Урбан Горн поднял голову. Волосы у него были спутаны. Глаз подбит, губа разбита и опухла.

— Привет, Рейневан, — ответил он, — знаешь, я вовсе не удивлен, увидев тебя в Башне шутов.

— Ты цел? Как чувствуешь себя?

— Прекрасно. Прямо даже восхитительно. Вероятно, солнечный свет источается из моей жопы. Взгляни и проверь. Потому как мне это сделать трудно.

Он встал, ощупал бока. Помассировал крестец.

— Собаку мою убили, — сказал он холодно. — Заколотили. Моего Вельзевула. Ты помнишь Вельзевула?

— Мне очень жаль. — Рейневан прекрасно помнил зубы британа в дюйме от лица. Но ему действительно было искренне жаль.