Башни земли Ад

Сейчас амиру представлялось, как вчерашние сербские крестьяне заточенными серпами цепляют головы сипагов, и те летят наземь. Видел поле между возами, залитое кровью, груды мертвых и раненых османов среди бурой травы, коней, мечущихся в ужасе, и торжествующих крестьян. Тамерлан видел, как, склоняя копья, мчит вперед, к шатру Баязида рыцарская конница гяуров, как навстречу им вылетает личная гвардия султана — его агалары. Перемалывая жалкие остатки османского воинства, маршируют стройные ряды наемников, а навстречу им от берега, зажимая в тиски последние свежие орты, бегут сотни вооруженных до зубов франков, а впереди них, рубясь со свирепостью голодного льва, воин в необычайном шлеме, украшенном драконом с человеческим лицом…

А дальше кружащийся ворон показывает корабли у берега, те самые корабли, что несколько дней назад вышли из Константинополя. От их бортов отваливают какие-то небольшие суденышки и перевозят на берег все новые и новые десятки гяуров. «Это измена», — шепчет Баязид, не в силах разжать сведенных яростью зубов. Тамерлан еще наблюдает, как строятся на склоне холма телохранители султана, готовясь дать последний бой. Безнадежный, ибо не по силам горстке храбрецов совершить то, чего не смогла совершить целая армия. Но славной гибелью своей они обязаны дать шанс спастись их несчастному повелителю, доверив жизнь и честь быстроте конских ног.

— Измена! — наконец во все горло закричал Тамерлан, до хруста сжимая кулаки. — Они предали меня!

Стража у входа в шатер опасливо переглянулась. В такой миг Тимур, не слишком заботясь о справедливости, мог велеть казнить первого, кто попадется ему на глаза. Но грозный повелитель сидел, точно в оцепенении, яростно скрипя зубами и сжав руками виски.

— Измена, — шептал он, — измена…

Он умолк, опустился на кошму, тяжело дыша, покрываясь липким холодным потом, а затем взвился, точно укушенный скорпионом, и заорал так, что вздрогнули пасущиеся вдали от лагеря боевые слоны:

— Мануила ко мне!

Телохранители сомкнули щиты и встали железным строем, преграждая наступающим путь к вершине холма. Баталии франкских наемников приближались, метя острием ромба как раз в середину их шеренги. С фланга двигались от моря к султанскому шатру пираты, схлестнувшись в кровопролитной, но короткой схватке с охотницкими ортами. Ни у кого уже не оставалось иллюзий насчет подоспевшей к султану «подмоги».

— Надо спасаться, о великий. — Визирь хлопнул в ладоши, требуя подвести лучших коней из конюшни Баязида. — Должно быть, Аллах прогневался на нас.

Султан, казалось, не слышал. Он стоял неподвижно, глядя в одну точку. Туда, где сейчас сходились в сшибке два строя.

— Надо спасаться, — повторил вельможа.

— Да, — безучастно кивнул Баязид. — Спасайтесь, бегите.

Происходившее на поле боя словно завораживало его. Он не знал, чем прогневил Аллаха, но понимал, что противник обманул, переиграл его.

— Еще можно спастись, — заклинал визирь.

Баязид не обращал внимания. Он видел, как сошлись в таранном ударе копейщики, и дальняя часть вражеского строя начала словно вдавливаться внутрь ромба, раздвигая его. До слуха Баязида донесся боевой клич. Он увидел огромного бородача с двуручным мечом в руках впереди наемников-франков. За ним, как острие копья, прорубаясь сквозь цепи султанских телохранителей, как сквозь кустарник, двигалась горстка воинов. Не больше трех десятков. Но что это были за воины! Казалось, никто не в силах противостоять им. Оружие в их руках разило с неумолимостью кары господней.

— Святой Марк! — орал бородач. — Живьем брать!

Баязид повернулся к визирю:

— Скачите.

— Куда, о повелитель?

— Какая теперь разница? Отсюда. Я остаюсь там, где полегло мое войско.

— Но еще можно…

— Нельзя.

— Святой Марк! — раздавалось все ближе.

— Святой Георгий! — На другом франкском наречии отвечали пришедшие с моря пираты. Их вел другой верзила. Чуть поменьше ростом, но куда более яростный, и, главное, за ним двигалось намного больше войска. Баязид неожиданно для себя улыбнулся: рядом с детиной, горланившим «Святой Георгий!», чрезвычайно ловко работая мечом и щитом, шел давешний гонец. Султан, пожалуй, и сам не мог внятно объяснить, чему радовался в этот момент. Уж конечно, не тому, что позволил обмануть себя какому-то негодяю. Баязид потянул из-за кушака изукрашенный золотом и драгоценными каменьями ятаган.

— Не всякое сражение можно выиграть, — он припомнил последние слова отца, умиравшего в султанском шатре во время битвы при Косовом поле, — но во всяком можно погибнуть с честью.