Балатонский гамбит

— Нет. Обычными сеансами психотерапии, — она пожала плечами. — Просто что-то зациклило в психике, может быть, после ранения. Я помню, у него было серьезное ранение в голову. Ведь изначально ничего с ним такого не было, я уверена. Иначе как он оказался в СС? Его же проверяли и опытные психиатры, в том числе.

— Наверное, так. Но я потом уже мало думал о нем. В Австрии я постоянно думал о тебе, о том, как ты там, в Берлине. Как ты и Джилл. В плену я искал любую возможность, чтобы узнать о твоей судьбе. Я спрашивал всех, кто в этот момент был там. Я просил спрашивать своих друзей, и они помогали мне. Все, что мне удалось выяснить, что в последний раз тебя видели в фюрербункере 1 мая, когда было объявлено перемирие на один день. Ты прощалась с Магдой Геббельс, оттуда ты ушла в Шарите. А утром, когда перемирие закончилось, больницу захватили русские танки. Больше тебя никто не видел. Я понял, что они тебя убили. Мне что-то говорили, что ты ждала эмиссаров Красного Креста, но приехали они или нет, я не знал. Меня угнетало то, что они не только тебя убили, — он прижал ее к себе. — Они еще изнасиловали твое прекрасное тело, которое я так любил, которое было средоточием всех чувств, всей моей страсти к тебе. Это было невыносимо — думать об этом. Я думал об этом миллион раз, и в бессилии сжимал кулаки от бешенства. Это было мукой похлеще ожидания смертной казни. Я любил тебя тогда, любил потом все годы в тюрьме, я часто думал о тебе, думал о том, как ты погибла. И это примирило меня с моей собственной участью, — он отстранил ее, встал, подошел к окну, посмотрел на море. — Здесь красиво. Я думал, — продолжил через мгновение, закурив еще одну сигарету, — когда они казнят меня, мы встретимся с тобой, там, на небесах. И больше никого не будет, только мы вдвоем. Мне даже хотелось, чтобы это случилось поскорее. Когда я спрашивал себя, за что я терплю всю эту несправедливость, я знал ответ: за то, что я добился своего, я был с ней счастлив, я был ею любим и сам любил ее со страстью, не помня себя. Никого и ничего не помня. Хотя бы несколько ночей и дней. За эту страсть я и плачу теперь. Я не мог себе представить, что ты жива, и я ничего не знаю об этом. Как бы мне и не нужно знать. Я давно уже не надеялся на встречу.

Она поднялась на постели, протянув руку, тоже взяла сигарету.

— Джилл была права, мне надо было дать о себе знать, — она вздохнула, опустив голову.

Он подошел, щелкнув зажигалкой, дал ей прикурить. Потом сел на постель, опираясь спиной на стену, она повернулась, положила голову ему на колени.

— Почему, Мари? — он посмотрел ей в глаза. — Ты не поверила мне до конца?

— Я сама не смогла пойти до конца, — призналась она. — Наверное, впервые в жизни. Потеряв сначала взрослого сына, потом того, другого, который мог бы родиться, я побоялась разрушить чужое счастье.

— Какое счастье? — он провел рукой по ее волосам. — Зигурд знала еще в тридцать девятом, что ты мне очень нравишься, но Лина убедила ее, что это все молодость, ветер в голове, мальчишкам нравятся распущенные женщины, она так о тебе говорила, — Маренн слабо улыбнулась, кивнув. — С рождением первого ребенка все пройдет, он остепенится, забудет. Не прошло. Не забыл. И она почувствовала это. Когда я освободился, она долго молчала. Потом призналась, что даже в письмах ощущала это. «Я была тебе товарищем, все равно, что товарищем по оружию». Но в каждой строчке чувствовалась тоска, неизбывная тоска по другой, той, что разбудила не долг, а страсть. Тоска одинокого орла, который утратил подругу, но вынужден жить, чтобы выкормить птенцов. Он смотрит в синее небо, ловя каждый шорох, в слепой, безумной надежде, что она снова прилетит. Но ее нет. Я дождался, моя надежда все-таки сбылась.

Маренн вздрогнула, закрыла глаза. Он положил руку ей на грудь.

— Когда я смотрел на тебя в том кино, и потом в Арденнах, я думал, ее грудь ровно поместится в мою ладонь. И правда. Она точно по моей руке. Помещается в мою ладонь, — он слегка сжал ее, приподняв. Она открыла глаза.