Балатонский гамбит

— Да. Подписал. Рапорт о разводе. Вальтер настоял на этом. Рапорт о том, чтобы ему разрешили на мне жениться, он так и не подал, ведь в этом случае писать такую же бумагу надо было и мне, но я отговорила Вальтера от этого. А Мюллер сказал просто: прикажут освободить — освободим в два счета, но надо ли? И оказался прав. Если бы рейх существовал, мне бы пришлось еще кое-что сделать для Мюллера, чтобы он снизошел до этого освобождения, — она улыбнулась. — Съездить проверить какие-нибудь лагеря, все то, что я так не люблю, побеседовать там с врачами, которых я тоже не люблю, провести проверку. Он бы уж с меня содрал все, что захотел. Но в конце концов конечно, поставил бы подпись. Я даже не сомневаюсь. А рейхсфюрер подписал бы твой рапорт и о разводе и о женитьбе. И я очень надеюсь, мой тоже. Но если бы ты проявил терпение.

— Я проявлял терпение на пятнадцать лет, несколько месяцев я бы уж подождал точно, и никаким лагерем меня не испугаешь. Так, значит, они сделали себе документы? — он откинулся на подушку, потянув ее за собой. — То, что они тебе их сделали, это даже хорошо. Но и себе — наверняка. Все стали латиноамериканцами? Очень оригинально. Пока мы проливали кровь, сдерживая большевиков, они готовили себе безбедное послевоенное будущее.

— Что касается меня, — она приподнялась на локте, накручивая локоны своих волос ему на запястье, как делала на Балатоне. — Если бы не Джилл, то я и не просила бы никаких документов. Я их и так не просила. Мы готовились умереть в Берлине. Но Вальтер предложил мне помощь, и я приняла ее. Ради Джилл, ради того, чтобы потом помочь тем, кто помог мне.

— Я так понял, Раух, этот адъютант Скорцени, был там с тобой, в Берлине? — он внимательно посмотрел на нее, спросил намеренно равнодушно, но она еще с Арденн хорошо знала, это равнодушие — всего лишь маска ревности.

— Да, — она кивнула и, размотав волосы, легла рядом. — Но между нами ничего больше не было. О чем я могла думать, когда моя дочь умирает у меня на руках, а большевики сначала за три квартала, потом за два, потом они на соседней улице, а потом — на пороге твоего дома. И творят погромы. Кроме Рауха, мне не на кого было опереться, но он и сам хорошо понимал, что происходит. Он ни о чем не напомнил мне ни разу. Только благодаря ему нам удалось вырваться.

— А сам он? Я так понимаю, он жив, — он повернулся к ней.

— Да, он живет в Австрии. Тоже под другим именем, очень конспиративно. Они что-то делают, — ее красивые темные брови вздрогнули, она вздохнула, обнаженная грудь приподнялась, он положил руку сверху. — Я не знаю, что толком, и не хочу знать, все связано с какими-то секретами рейха. Я даже не спрашиваю. Ради собственной безопасности и ради безопасности Джилл. К моей медицине это не имеет отношения.

— Джилл сказала, ты одинока, плачешь по ночам.

— Да, плачу иногда, — Маренн вдруг резко села на постели. — Джилл не знает. Зачем ей знать? С ней они больше никогда не виделись. Фриц занимается деятельностью, за которую его могут в нынешних условиях привлечь к суду, это связано с их организацией ОДЕССа, с вашей организацией, как я понимаю. Но Джилл зачем это все? Ей только не хватает встретиться с такими следователями, которые допрашивали тебя и твоих товарищей по дивизии.

— Я говорю не о Джилл, — он не отступал. — Я говорю о тебе. Она сказала, ты носишь мое кольцо, всегда. Ты носишь мое кольцо и спишь с ним? — он усмехнулся. — Пока я нахожусь в тюрьме? Я уже говорил твоей дочери, ты — оригинальная женщина, Мари. Это любопытное открытие. Ради этого стоило сюда приехать.

Она встала, отбросив длинные волосы, сдернула со спинки кресла пеньюар из черного густого гипюра, надела его, подошла к окну. Море окутали темно-лиловые сумерки, ветер стих, вода едва заметно колыхалась у берега.

— Я решила, — сказала она, помолчав, и крепко сжала пальцами край подоконника, — что мы больше никогда с тобой не увидимся. Я так решила для себя. Ради твоей жены и детей, чтобы все смогли жить спокойной жизнью, которую вполне заслужили после долгих разлук, мучений, судов, приговоров. Раух один, он свободен, был и есть. Наша связь с ним никого не ущемляла.