Бал Додо

Рядом с кроватью Бени повесила фотографию, которая нравилась ей больше всех остальных, на ней он сидел в артиллерийской форме, с перевязанным после ранения лбом и свисающей со спинки стула рукой. С потемневшей от двухдневной щетины щекой, — а ведь он так любил бриться! — усталый, но воинственный, он смотрел на Бени вполоборота, с вымученной улыбкой на губах. Эта фотография не была неподвижной, изображение говорило и даже шевелилось. Менялось выражение лица. Просыпаясь, Бени замечала, что иногда взгляд Гийома загорался от ее наготы, и это беспокоило ее. Он напоминал о дикой чувственности, постоянной сексуальной одержимости, о которой Бени знала из его творчества; все его галлюцинации были выражены в его эротических романах и откровенных письмах. И тогда этот Гийом, остервенелый, нюхающий, лижущий, сосущий, педераст и отец Фуэттар, сходивший с ума от женских задниц, заставлял ее вздрагивать и натягивать простыню до подбородка, укрываясь от его взгляда. Но все было напрасно, она не могла скрыться от него. Она чувствовала, как он отделяется от стены, обретает форму — и какую форму! — и приближается к ней. А она, свернувшись клубочком под простыней, возбужденная, испуганная и в то же время радостная, бунтарка и рабыня, готовая на все, чтобы доставить ему удовольствие, желающая и нежелающая, мятежница и покорная пленница. А иногда совсем наоборот: улыбка Гийома застывала, утончалась, и его бумажный взгляд становился почти испуганным, умоляющим, как взгляд обычного молодого человека, который хочет видеть и видит приближение смерти и зовет на помощь ее, Бени.

Она перестала выходить, разговаривать, отказывалась видеться с друзьями, не подходила к телефону, она была в полной власти этих Гийомов, которые, стоило ей переступить порог комнаты, соединялись в единственного, за которым она как тень следовала по Парижу. Он увлекал ее на набережную Сены, на остров Сен-Луи, по улицам Отея, пропахшим платанами, карамелью и кошачьей мочой. То же самое происходило на Монмартре и на бульваре Сен-Жермен, в двух шагах от ее жилища, и в квартире под крышей, над Бизутом — этим маленьким бистро, где она всегда завтракала и даже не замечала дощечку, которая указывала, что Гийом жил и умер в этом доме. Он тут, а она на улице Бон, они были за одной стеной с разницей в полстолетия. Бени, которая никогда не была набожной, стала посещать церковь Святого Фомы Аквинского, зажатую уродливыми строениями начала века, в глубине крошечной улицы, где Гийом венчался с маленькой рыжей женщиной и где 13 ноября 1918 года его друзья прощались с ним.

Неодолимая сила влекла ее туда, подталкивала в спину, часто против ее воли заставляла делать крюк, чтобы подняться по ступенькам, войти туда и обойти церковь в полумраке. В такие моменты тень Гийома оставляла ее, боясь помешать ее сосредоточенности. Никакая другая церковь не притягивала ее так, она это проверила.

Иногда, в неурочные часы, она натыкалась на закрытые двери и от этого испытывала настоящее отчаяние. Как можно закрывать двери перед тоской, которая пришла сюда укрыться? Кюре, которому она задала этот вопрос, подозрительно посмотрел на девушку, которая ничуть не походила на обычных овечек. Он объяснил ей, что необходимо соблюдать меры безопасности, как трудно следить за порядком, о работе по расписанию. Ответ музейного служащего.

Как-то утром на паперти храма Святого Фомы Аквинского Бени впервые испытала одну из феноменальных галлюцинаций, которые впоследствии будут продолжаться в других ситуациях.

Полдень. Прекрасный майский день. Погода была мягкая, а воздух теплый, когда она входила в церковь. Через несколько минут, когда она вышла, неожиданно стало очень холодно. Перед церковью на бульваре Сен-Жермен деревья выглядели не по-весеннему. Ледяной ветер срывал с их голых веток последние мертвые листья. Легко одетая Бени задрожала. Ее очень удивила толпа, стекавшаяся на маленькую площадь, которая за несколько мгновений до этого была безлюдна. Люди были одеты в старомодные костюмы, как для съемок фильма. На женщинах — их было большинство — черные платья и пальто по щиколотку. Муфты и широкие шляпы с вуалетками, собранными под подбородком. Мужчины, в темных рединготах и жестких воротничках, не переставая, снимали и надевали высокие шляпы, приветствуя новоприбывших. Многие с усами и короткими бородками. Среди молодых многие были в военной форме. Раненные, изувеченные, с наградами на груди, они медленно приближались к церкви, опираясь на палки, подпрыгивая на костылях, в сопровождении молодых женщин, готовых помочь этим выжившим, с изуродованными лицами и картонными носами, которые придавали им клоунский вид.