Бал Додо

От старого ты так устала мира,
О, Эйфелева башня, о пастушка,
Стада мостов так блеют этим утром…

или

Как возвратиться в океаны детства? —
Пройтись в июне помосту Искусств
В сиреневом туманном свете утра…

О, как я не хочу тебя забыть,
Мою голубку, гавань, Дезираду…

Через бессмертную силу этих слов посмертное очарование Гийома захватило ее. Она терпеливо, страница за страницей, воскрешала его, будоража библиотеки и букинистов. Действуя, как детектив, она по кусочкам восстанавливала его жизнь, по свидетельствам тех, кто его знал, друзей и умерших любовниц, к которым она испытывала ревность. И абстрактный неясный автор из школьных учебников уступал место молодому эмигранту, полуполяку-полуитальянцу, но совершенному французу, незаконнорожденному отпрыску благородного семейства, умершему в тридцать восемь лет от жестокого гриппа, за два дня до перемирия 1918 года.

Теперь он обрел имя, и даже много имен: Вильгельм Аполлинер де Костровицкий, он же Гийом и Ги для дам, которые в изобилии присутствовали в сердце и в постели этого толстого парня, такого некрасивого, но такого очаровательного, вечно влюбленного и всегда разочарованного. Они не могли устоять перед вниманием, которое он им оказывал, перед его пылом и его улыбкой. Возраст и темперамент тех женщин, в которых влюблялся Гийом, совпадали с возрастом и темпераментом Бени, и, сраженная, она попала в плен его чар, как муха в паутину.

Той весной молодому человеку, умершему более шестидесяти лет назад, она уделяла куда больше внимания, чем живым любовникам или сверстникам, которые вертелись вокруг нее. Она всегда ценила красивых, ангелоподобных мужчин с изящными чертами, она таяла перед элегантным изяществом тонкого и длинного, а тут вдруг ее взволновала тяжелая массивная фигура поэта, любившего хорошо покушать, с заплывшим, как будто вылепленным из жира лицом, с широкими бровями ревнивца, сросшимися на переносице хищного носа.

И он даже не пытался бороться с этой тучностью. Гийом носил поношенную одежду, мешковатые, слишком длинные пиджаки и возлагал на затылок своего большого черепа маленькие смешные клоунские шляпы. Под воротниками его белых рубашек галстуки были завязаны поспешно и криво, а его бабочки били крыльями наискось.

Но Бени тронуло это полное отсутствие кокетства. Она с умилением рассматривала его бесформенные, слишком короткие брюки, плохо державшиеся на животе, которые открывали толстые лодыжки и огромные ступни деревенского почтальона.

Фотографиями Гийома, которые ей удалось раздобыть во время поисков, она обвешала свою комнату. На одной из них его широкое лицо было озарено улыбкой — фейерверком хитрости, ума и детского удовольствия, Бени почти слышала носовой смех, который, должно быть, брызнул за несколько секунд до того, как сделали снимок. Этот заразительный смех Гийома остался в памяти его друзей, они долго помнили, уже после его смерти, этот глубокий смех, от которого он сотрясался в приступах радости и, пытаясь унять, двумя пальцами зажимал себе нос. Или на другой фотографии, где он сидел со скрещенными руками, как бы размышляя, — этот жест ожидания и отдыха, перенятый от коллег-кюре, когда он еще ходил шеренгой в часовню или на занятия. Жест благопристойной скуки на мессе, жест, изображающий внимание и позволяющий ввести в заблуждение докучливого профессора, жест зародыша, защищающего свое сердце.

У камина, рядом с зеркалом, она прицепила другого Гийома, светского, в безупречном галстуке, пытливо смотрящего на нее. И другого, тридцатилетнего, вожделенно лежащего на диване в окружении книг, и над всем этим плавал запах опиума.