Бал Додо

Вивьян остановил машину перед Бэ-дю-Кап, а не на том берегу, где они обычно купались, празднуя возвращение Бени. На этот раз им обоим было не до ритуального купания; это возвращение было совсем другим. Вивьян развивал свою идею по поводу крыши «Гермионы», предлагал сменить солому на дранку, прибить и покрасить бледно-зеленым цветом, она очень красиво смотрится на старых колониальных домах и лучше сохраняется под ветрами и водяной пылью; а Бени, слушая его, вновь почувствовала безмятежное могущество исключительной красоты этих мест. Закатное солнце освещало темную массивную гору Морн и придавало ей легкую нежность. Мягкий морской прибой был здесь почти не слышен, длинные тихие волны шли откуда-то из-за горизонта, следуя друг за другом до песчаного берега, без пены на волнистой зыби, такие мирные, что даже не нарушали равновесия рыбака в пироге, забрасывающего сеть. И такая гармония исходила от этого мирного моря, спокойного света, мягкого воздуха, от лодки с рыбаком и от Вивьяна, уверявшего, что знает в Порт-Луи китайца, который делает дранку для реставрации старых крыш, что Бени чувствовала, как тает усталость от долгого путешествия, а ужасная тревога, раздиравшая ее от самого Парижа, покидает ее.

Она боялась этого возвращения из-за бабушки, которой больше уже никогда не будет, боялась большого дома, опустевшего с ее смертью; а теперь появилась надежда, что, может, все это будет не так ужасно, как ей казалось.

И больше, чем от красоты моря, — это умиротворение, исходящее от Вивьяна. Лучезарность Вивьяна вселяла в нее бодрость. Столько раз она испытывала это на себе со времен своего детства. Он был источником благодати. И даже новость о том, что она получила дом, была озвучена голосом Вивьяна. Она благословляла его за то, что разговор шел о починке крыши, о зеленой дранке, которая выдержит ураган, и не обсуждалась смерть бабушки, хотя она прекрасно знала, каким ударом для него это было. Как хорошо, что сегодня он приехал встречать ее и что он был один. Даже если они больше не хотели заниматься любовью, все равно между ними существует нежная и нерушимая связь.

Глубокое чувство охватило ее. Она повернулась к кузену, и ей захотелось сказать, как она рада, что он рядом, но, устыдившись или оробев, она только и смогла, что обронить немного светскую фразу:

— Спасибо, что приехал.

Вивьян обернулся. Глаза его заблестели.

— Это доставило мне огромное удовольствие, — отозвался он тем же тоном, что и она.

Он притянул ее за шею, их лица сблизились, и, прижавшись лбами, они потерлись носами в эскимосском поцелуе, как делали когда-то в хижине. Затем он резко тронул с места, как это делают все молодые французы на Маврикии, демонстрируя количество лошадиных сил своих роскошных «пежо».

— И все же странно, — продолжила Бени, — бабушка никогда не говорила, что готовит мне такой подарок.

— Меня это не удивляет, — сказал Вивьян, — она никогда не высказывала всего, что думает. Она была доброй женщиной, но со странностями, и мне жаль, что мы никогда так и не узнаем, кем она была на самом деле.

— С чего ты вдруг развеселился? — удивилась Бени, уловив в его лице промелькнувшую радость, хотя повода для нее вроде бы не было никакого.

— Да просто, — признался Вивьян, — за несколько часов до смерти она все же высказала все, что думает. Я не знаю, стоит ли говорить об этом.

— То есть как? Как это? А ну, рассказывай!

Теперь Вивьян захохотал.

— Ты знала бабушку как даму приличную и набожную, на вид она такой и была…

— Да, ну и что?

— А то, что она умерла вовсе не как набожная, и даже не совсем прилично.

— То есть как это? Отчего она умерла?

— Сначала у нее поднялась температура. Никто не волновался, она ведь никогда не болела. Но на этот раз она слегла в постель. А на следующий день у нее произошло что-то вроде кровоизлияния, и тут она начала молоть вздор, я не буду тебе всего пересказывать. Но она бредила на всю катушку. Несла невообразимые сальности. Бесконечные похабные истории. Такие неприличные, что родители запретили нам, детям, подходить к ней…

— А откуда же ты знаешь, что она выдавала похабщину, если ты не приближался?

— От Лоренсии, — уточнил Вивьян. — Она мне рассказала все. Ну или почти все. Она не отходила от нее до самого конца. Она была при ней день и ночь. От слов мадам у нее глаза вылезали из орбит. Если бы она не была такой черной, то стала бы совсем красной. Она была в шоке и ничего не хотела мне говорить. Но я ее достал, ты меня знаешь. Я так настаивал, что в итоге Лоренсия раскололась: «Ах, Боже правый! Мадам помешалась! Я не могу тебе сказать!» — «Скажи мне! Скажи, что она говорила?» — «Кучу грубостей!» Она юлила, отнекивалась, нервно смеялась, но я не отступал: «Но что именно?» Она прикрывала рот, словно сама боялась того, что оттуда вылетит, потом созналась: «Она говорила о каких-то членах, о влагалищах, о жопе… От злых духов у нее протухли мозги! Никогда не слышала, чтобы мадам говорила такое».