Бабы строем не воюют

Зато согласилась Ульяна, правда, причины своего согласия объяснять не стала, а обрадованная Верка и не спрашивала. Анна кое о чем догадывалась, но промолчала: не хочет говорить – и не надо. В своем праве.

Сама Анна согласилась без малейших колебаний: слишком уж многое в ее жизни связано с дальним родичем мужа, слишком уж близким человеком он для нее стал.

На следующий вечер Арина приготовила все необходимое для необычного «лечения». Да там той подготовки-то – несколько скамеек в горницу занести, чтобы всем места хватило. Правда, в этот раз Арине пришлось убедиться в правоте ее покойного свекра: тот не раз поучал сына, что, как ни готовься, как ни продумывай наперед любое дело, все равно рано или поздно что-нибудь да пойдет наперекосяк. Потому, приговаривал он, и нужен купцу изворотливый ум.

По счастью, ничего особого не случилось, просто девчонки лишний раз показали, что не стоит про них забывать. Причем даже не девичий десяток, а младшие: Аринины сестренки во главе с Елькой тоже явились дядьку Андрея лечить.

Уж когда и как они в тот день ухитрились подслушать женские разговоры, неизвестно; как подслушанное в их головах отложилось – тем более, но столько искренности и мольбы было на их мордашках, обращенных к Арине, что она не устояла – разрешила попробовать. Правда, сначала спросила Анну, дозволит ли она младшей дочери и свои силы к общему делу приложить. Боярыня только рукой махнула – пусть.

– Не зря, видать, Андрей Ельку еще младенцем на руках таскал, пусть постарается, коли и ты своих сестренок допускаешь. Вея говорила, она от кого-то тоже слыхала про такой обряд. Не помешают девчонки, а, глядишь, и помогут: детские желания чистые да искренние, и посильней, чем у иных баб. Пусть взрослеют.

– Мы всем сердцем… – пискнула Стешка. – И Елька с нами… Она тоже хочет, чтобы дядька Андрей поправился… – и хлюпнула носом.

– Только уговор – не реветь! – нахмурилась Арина. – Слезы и сопли нам тут не нужны! Вы не оплакивать его пришли, а спасать! – и тут же подмигнула и легонько тюкнула сестренку по кончику носа.

Женщины расположились на скамьях, расставленных так, чтобы каждая хорошо видела лежащего на постели Андрея. Арина присела рядом с ним: и за руку можно держать, и лоб обтереть, и напоить. Ну, а девчушки устроились прямо у ее ног, на половике. Повозились немного, устраиваясь поудобнее, привалились друг к другу, да так и замерли, уставившись на запрокинутое лицо с закрытыми глазами. Елька спросила шепотом:

– А уже можно?.. Ну, любить его?

– Можно, милая, можно!

Сгущалась за окном темнота, в горнице колебались огоньки высоких свечей, загодя зажженных Ариной, и только дыхание нарушало тишину: негромкое, спокойное – собравшихся в комнате женщин, взрослых и еще маленьких, и хриплое, тяжелое – Андрея. Вроде бы и поодиночке все сидели, а все равно – вместе. И переживали – тоже вместе; даже хмурились и улыбались пусть и порознь, но почти одинаково.

Стешка с Фенькой, не сводя глаз с опекуна, вспоминали то могучего витязя, пришедшего из дремучего леса им на помощь, то осторожные прикосновения его сильных рук, когда он укладывал их, засыпающих, в телегу; то заново переживали смерть родителей и отчаянно боялись потерять теперь и дядьку Андрея (и почему его так боятся? Он же добрый! И Арина его любит! А он – ее! И все обязательно сложится хорошо – просто потому, что иначе и быть не может!).

Елька вообще не помнила жизни без Андрея – он всегда находился где-то поблизости, ну, или по крайности – в походе, вместе с дедом. Как можно его бояться, она представляла себе еще меньше, чем ее подружки. Не сказать, чтобы он так уж часто с ней возился, рассказывал сказки или как-то баловал – нет. Она бы и объяснить этого не сумела, но нарождающееся женское чутье не подводило: рядом с этим человеком всегда было спокойно, и она росла с уверенностью, что такой защитник отведет от нее любую беду. Младшенькая любимица всего рода и не помнила, как однажды ее, полуторагодовалую непоседу, Андрей перехватил на бегу, когда она направлялась прямиком к громадному цепному псу. Подхватил, прижал к себе, а потом бережно передал побледневшей матери. Ничего она не помнила, но вот то ощущение покоя и защищенности осталось.

Жена обозного старшины Младшей стражи обладала редкостным даже для баб, умудренных жизнью, свойством: она была воплощенным уютом. И дело не во внешности, хотя на первый взгляд невысокая, крепенькая, опрятная женщина с морщинистым лицом и натруженными руками так и источала умиротворение и довольство – будто никакие беды даже краем не касались ее.

Много лет назад Ульяна вот так же сидела возле постели второго сына, искалеченного упавшим деревом и уходившего вслед за старшим, погибшим от нелепой случайности – только тогда она была одна. А сейчас она надеялась на чудо и одновременно боялась его – если получится, то, значит, и тогда могло получиться… а она не справилась. Может, оттого, что в одиночку с бедой боролась?