Автоликбез

Случаев воздействия граждан на дорожную инфраструктуру ни мною, ни моими друзьями-знакомыми – «источниками» не зафиксировано – безнадежное это дело. Единственное, что сдвинулось в этой области с мертвой точки, – несколько судов за много-много лет наказали материально единицы дорожных начальников за яму, открытый люк, оставленную без обозначения дорожную технику. Сейчас, после введения «автогражданки», такая практика должна окрепнуть, поскольку иски к владельцам дорог будут предъявлять уже не пострадавшие граждане, а страховые компании, у которых возможностей гораздо больше.

А в заключение этой грустной темы вспомню, как недавно съездил я в Тольятти и обратно по дороге с гордым индексом М-7, Москва – Челябинск. Ладно покрытие – выбоины, колейность, грязь. Ладно – отбойники там, не говоря уж о разделении потоков машин и прочей буржуазной мишуры. Ну ладно – ширина, два ряда в одном направлении и прочие излишества. Но хоть разметку, разметочку, одну всего разметулечку бы сделали!! Осевую или линию справа, отделяющую от обочины, нанесли. Что, краски жалко? Или кисточек нет? Ведь в сантиметрах всего друг от друга проносятся встречные махины, обочины от асфальта не отличишь, а на обочине – тоже смерть! Ребята, ведь это же дорога-убийца! А сколько таких по России!..

Гитлер, черт возьми, к власти пришел – дороги по всей Германии начал строить. До сих пор по ним ездят.

Друг мой, Витька

ПАМЯТИ ДРУГА ПОСВЯЩАЕТСЯ

Это был типично французский тип мужчины-мальчика: худощавый, с жесткими, чуть вьющимися темными волосами с проседью, тонкими чертами лица, и я частенько даже ревновал его к Маше: приглядывался, прислушивался к их лицам и интонациям – нет ли в них того, чего мне следует опасаться?

И немудрено: на моих глазах он, Витька, увел у нашего общего знакомого девочку – классную деваху с карими глазами, ногами газели, а главное при всем при этом – с интеллектом в лице и в мозгах. Увел, не постеснявшись. Как же мне не быть в опасении?

Нет, ничего такого я, как ни старался, заметить не смог. Витька мою жену обожал, судя по всему, платонически – не считайте меня за дурака. Частенько он заезжал к нам, на Горького, в две крохотные смежные комнатенки, которые мы там снимали, сидел, пил чай, мог рвануть рюмочку чего-нибудь вкусного (но не водки), сопел в свойственной ему манере, а потом уезжал. А нам с Машкой как-то оставалось после него – хорошо!

Он никогда не был в тягость, каким бы неожиданным не был его визит. Наоборот: мы с Машей радостно охали при виде его во входных дверях, метали все, что было, на стол и охотно усаживались за него сами – слушать Витьку и говорить с ним.

Сознаюсь, что кроме его потрясающей ауры нас подогревало еще и то, что Витька никогда не заявлялся пустым – всегда с подарками. Мы знали, что он человек не бедный: тогда он работал заместителем начальника отдела сбыта Автомобильного завода имени Ленинского комсомола – того завода, который делал «Москвичи». Естественно, что ходоки со всего Союза обивали пороги его кабинета, естественно, что у Витьки водились деньги. Я помню, мы даже приезжали к нему на квартиру в подмосковную Щербинку с ночевкой для того, чтобы по редчайшему в те времена видику, который у него, естественно, был, посмотреть еще более редчайшую и вообще запрещенную в те времена порнуху.

Витьку другом я не считал. Точнее говоря, я об этом вообще не думал: встречаемся и встречаемся, тянет нас друг к другу и тянет. Его образ жизни, его доходы, его автомобиль казались мне тогда недосягаемыми: ездил Витька на «старом» – это теперь на старом! – «Москвиче-2140» цвета «металлик» – «снежная королева». Двигатель у него был какой-то специальный, чумовой, форсированный, заводился в любой мороз, обивка салона – велюровая, что приравнивалось по тем временам к диссидентству, вместо ручек стеклоподъемников – кнопки электропуска, а под сиденьем – мы это знали – у него всегда лежал пистолет.

О пистолете позже, а сейчас о том, что позволяет мне назвать его сегодня моим лучшим другом, – о его человечности и доброте. Я ощущал их всегда. Однажды вечером Витька заявился, когда Маша уже родила нашего первенца Мишку. Только-только из роддома. Он поставил на стол затертую и какую-то замызганную бутылку сумасшедшего французского коньяка и сказал:

– Пусть первый алкоголь, который впитает с твоим молоком твой сын, будет самым лучшим в мире. И пусть в его длинной и красивой жизни не будет напитков хуже.

Кормящая Маша, естественно, не пила. Но тогда – выпила. Две крошечные рюмки Витькиного сумасшедшего коньяка.

Затертой и замызганной эта бутылка была потому, что Витька возил ее в багажнике своего автомобиля года полтора, не находя достойного повода, для того чтобы тот божественный напиток откупорить. Надо ли говорить, что такое был тот коньяк на нашем столе, когда в те времена мы по талонам, давясь в часовых очередях, брали обыкновенную «Московскую»?

Я тогда уже работал в «Комсомолке», и Витька читал мои статьи регулярно.