Ave commune!

– Как я мог таким стать? – спрашивается шёпотом Давиан, касаясь ладонями исхудалых щёк.

«Зачем всё это былою сделано? Ради правды? Вряд ли. Гордыня, вот что меня привело сюда, и почему я раньше не смирился.… Смирение – именно этого мне не хватало. Несмирённостью, которая как жестокие розги, гнавшие меня подальше от здравомыслия, я привёл себя в этот страшный край. И всё ради того, чтобы утолить фарисейскую гордость, сказать самому себе, что я лучше тех “дураков”, которые остались в Рейхе или бежали в Либеральную Капиталистическую Республику.

– Какова цена?

«Как же я сам себя наказал? Мало того, что отрезан от тех, с кем дружил и кого любил, так ещё и Пауля загубил. А ведь паренёк бы не выдержал этого мира, да он и не устоял. Прости-прости-прости меня, друг мой, если сможешь, как же я виноват перед тобой. Прости, если сможешь. Как же жалко, что я не смогу тебе этого сказать. Какой же я идиот, что из-за меня ты стал инструментом народной воли»

Из глаз Давиана готова вытечь слеза, готова пролиться горячая струя скорби по содеянному. У его сердца что-то сжалось и ему стало труднее дышать, показалось, что к горлу подступил слёзный ком, и он готов разрыдаться от содеянных поступков, только вот понимание, что он скован любопытными взглядами «святого народа» не дали ему это сделать. Полминуты, пока он боролся сам с собой стали для него пыткой, страшным испытанием и он приложил все усилия воли, чтобы удержать себя в оковах холодного разума и не дать нахлынувшим чувствам воли.

«Держаться… главное только держаться. Давай Давиан, это имеет свойство проходить», – успокаивает себя парень и снова поднимает взгляд на зеркало, видя бледное лицо на котором проступили алые пятна.

«И у кого же прочить прощения? Кто мне отпустит всё, что я сотворил? В Рейхе меня видеть не хотят, для них я предатель, который должен быть уничтожен. Может это Пауль, но он сможет, к сожалению. Мои друзья, но они слишком далеко и вряд ли они меня считают другом… для них я прошлое, на котором лежит идейное безумие, отступничество от сокровенного ради эфемерного блага пребывания в стране света и мира. Для них я – идиот, пожелавший почесать собственное эго, о целую систему».

Давиан делает шаг в сторону от зеркала, понимая, что его могут осудить за столь долгое самосозерцанье, или же подумать, и его опасения подтвердились. Скрытые динамики в комнате разверзлись механическим голосом, сотрясшим пространство холодной громоподобной репликой:

– Товарищ Столичный Словотворец Давиан Т-111222, с вами всё в порядке?

– Да, – тут же отвечает юноша. – Я просто… царапины искал.

– Хорошо, помните, народ всегда с вами.

«Да-да», – сказал в уме парень и перешёл к мысли о прощении. – «Как искупить всё содеянное?» Чья любовь настолько велика, что способна была бы дать отпущение за то, чем я себя испортил?»

Внутри себя Давиан находит ответ, но сейчас он не может ничего сказать, предпочитая стыдливо отмолчаться и выйти из комнаты прочь. Давиан жмёт ладонью на дверную панель и выходит прочь из дома.

Всё вокруг, так же как и вчера и Давиану снова приходится смотреть на серокаменные пейзажи, на которых пляшет не одна сотня отблесков, рождённых светодиодными лампами. Город, окружённый огромнейшей стеной-бастионом, похож на огромный лагерь, внутри которого расцвели цветы, сотканные из неестественного света

Этот пейзаж настолько приелся, что Давиан не обращает на него внимания, предпочитая концентрировать взгляд на жителях столицы. Большинство из многих тысяч партийцев примерили на себя светло-серые костюмы, сшитые по классическому типу – это стандартная одежда обычного народа здесь, утверждённая для лучшего равенства.

Давиан смотрит дальше и видит, что два человека несут по две одинаковых коробки из картона. В высоком мускулистом мужичине юноша признал пережиток былой системы труда – он работает лётчиком гражданского авиосудна, Давиан его знает, поскольку пару дней назад встретил его на службе в местном Доме Коммунизма и разговорился. Рядом с ним идёт мужчина поменьше, и юноша его тоже знает, это местный дворник. Судя по коробкам, они получили часть продуктового обеспечения, и Давиан видит, что они получили равные «подарки» от Директории Коммун.

«Равенство, равенство, равенство, они свихнулись с этим равенством» – без гнева помыслил Давиан, смиряясь перед действительностью.

В других городах, есть что-то вроде «народных подарков», тут же, в городе эталонного равенства нет этого, всё ровны во всём. И нельзя отступить от этого, ибо это «нарушит священный порядок вещей».

Давиан смотрит налево и видит картину, ставшую привычной для этих мест – три мужчины остригают женщину, которая, по их мнению, проявила акт неравенства, выражая его длинной шевелюрой. И никто им и слова не скажет, потому что видимо, это решение было принятье всей улицей, что является выражением воли народной.

«Как же всё доведено до абсурда… разве люди не видят, в каком сумасшествии они оказались?».